К публикациям Н.С.Розова
(младшего)
Н.С.Розов (старший)
(См. также приложение (внизу) - информация о вкладе
деда в изучение карелов (вепсов) на сайте «Этнография народов России»)
Мой выбор профессии (как, наверное, и у всех) носил в себе элементы
случайности.
В 1921 году я приехал в Петроград и поступил в Сельскохозяйственный
Стебутовский институт; но, по существу, числился студентом только номинально,
так как в то голодное и холодное время регулярных занятий не было. Профессора и
студенты читали и слушали лекции в шубах, валенках и в шапках со спущенными
ушами. Мы, трое парней, жили в одной комнате на частной квартире, в Заячьем
переулке (в районе теперешнего Суворовского проспекта). Главная наша забота
состояла в том, чтобы прокормиться и обогреться.
Пропитание себе добывали, смотря по сезону, разными способами. Осенью нанимались убирать овощи и картофель. Вознаграждение получали только натурой, так как деньги в то время ничего не стоили. Накопаем, получим заработанное и кормимся какое-то время. Двое ходят на лекции, а третий, дежурный, остается готовить пропитание.
В комнате была устроена маленькая железная печка «Пчелка», с одной
конфоркой. Дрова для нее нужно было готовить специальные, в виде чурочек длиной
не больше
Дров у нас было много, так как зимой на дровах мы в основном и
зарабатывали. В то время в Ленинграде было много деревянных домов, которые,
будучи долгое время без ремонта, разваливались. Их владельцам нужно было
поскорее убрать бревна и доски, чтобы не растащили соседи. И тут появлялись мы
с пилой и топором, предлагали свои услуги и договаривались о цене. Нужно было
все распилить, расколоть и сложить в поленницу. При этом старались
выторговывать продукты или какие-либо вещи, которые можно было бы отоварить
продуктами на рынке.
И вот однажды, проходя по дворам в поисках работы, мы увидели
гражданина, который колол дрова и при этом так неумело управлялся с топором,
что невольно обратил на себя наше внимание. Это было на дворе бокового флигеля
Русского музея, рядом с Екатерининским каналом, против Малого драматического
театра. Там, по-видимому, жили сотрудники музея. Мы, трое с топором и пилой,
предложили свою помощь, быстро раскололи и уложили дрова. Из разговоров
выяснилось, что это был профессор Д.А.Золотарев, мой земляк из Рыбинска и даже
родственник по отцовской линии. Он, антрополог и этнограф, работал в
этнографическом отделе Русского музея. Так завязалось мое знакомство с семьей
Д.А.Золотарева и с его научными сотрудниками. Все сотрудники отдела работали в
одной комнате — единственной, которая отапливалась. В то время они готовились к
экспозиции музея (она была открыта в
Вот таким необычным образом и началась моя научная карьера. Надо
признаться, что в то время я был совершенно чужд научной работе. В этом меня
убедил первый опыт — составление библиографических карточек. А ведь к тому
времени был вполне взрослым человеком — мне исполнилось 25 лет. Но зато у меня
было много энергии, находчивости, умения выходить из трудных положений. Все эти
мои качества очень пригодились при организации экспедиции. Наш патрон
договаривался с учреждениями и лицами, а я должен был реализовывать эти
договоренности. Так я и шел по следам своего шефа.
Вся экспедиция была организована без всяких денежных средств.
Собственно, они в то время и не были нужны, особенно в деревне. Деньги были
обесценены окончательно, и счет велся на миллионы рублей. Зато товары и
продукты котировались очень высоко. Добывали мы их из самых различных
источников. Музей снабжал нас «обменным фондом» — материалами из царских
дворцов (обойным шелком и какими-то гобеленами), Рыбинский потребсоюз отпускал
бочку селедки и серпы, Агрослужба Северной железной дороги снабжала экспедицию
проездными билетами. Я, например, имел годовой билет по всем северным дорогам.
Числился помощником начальника экспедиции, сам же ходил в костюме из мешковины,
но обязательно — в форменной фуражке с железнодорожным значком (молоток и
гаечный ключ). Кондуктора и ревизоры с подозрением смотрели на мою фотографию
на годовом билете: очень уж несолидно выглядел «помощник начальника
экспедиции».
Работы велись в Тверской губернии, и мне часто приходилось ездить по
маршруту Ленинград-Рыбинск. По дороге мне удавалось на денек заезжать на
родину, с остановкой на ст.Харино (ныне ст.Некоуз).
В первый раз мне посчастливилось участвовать в экспедиции в 1922 году.
Тогда отряд во главе с проф. Д.А.Золотаревым отправился от ст.Максатиха на
лодке по реке Молога, вплоть до Рыбинска. Давид Алексеевич производил
антропологические исследования, сотрудники музея — Гринькова, Бломквист,
Малиновская (теперь уже все «покойные») — собирали этнографические экспонаты
для музея, а я в основном фотографировал, и даже «кормил» экспедицию
фотографией. Днем наснимаю, ночью (где-нибудь в бане) проявляю и печатаю, а
утром получаю за работу хлеб и другие продукты. Затем экспедиция отправляется
дальше, в другую деревню вниз по Мологе.
В настоящее время половина реки Мологи находится на дне Рыбинского
моря; там же покоится и мой бывший уездный город — Молога. Колокольня
Моложского собора торчала над поверхностью водохранилища еще в 1975 году.
У меня долго хранился интересный альбом со снимками сотрудников
экспедиции и отдельных эпизодов путешествия на лодке. Этот альбом я передал
Музею народов СССР, за что получил благодарность. В том же музее (бывший
этнографический отдел Русского музея, на Инженерной ул., 4) хранились и все мои
негативы, но во время Великой Отечественной войны в хранилище музея попала
бомба и большинство негативов (стекло) погибло. Так что мои старые снимки
пришлись очень кстати,
Начиная с
Итак, 1922 год можно считать началом моей научной карьеры, хотя я в то
время был еще полным невеждой в антропологии. Но я уже «вкусил от древа добра»,
и с этого момента судьба моя, можно сказать, определилась.
В том же году меня зачислили в штат Академии Истории Материальной
культуры (ГАИМК) в качестве научно-технического сотрудника. В 1925 году я
поступил в Географический институт на этнографическое отделение, В 1926 году
вышла моя первая печатная работа под названием «Народная техника гончарного
производства» (журнал «Тверской край»). Географичеокий институт в 1925 году
влили в состав Ленинградского университета на правах географического факультета
с тремя отделениями: страноведения, этнографическим и антропологическим» Я был
одним из студентов антропологического отделения, а также был избран
председателем Академической секции и секретарем отделения (с зарплатой 25 руб.
в месяц). По возрасту я выглядел лет на 10 старше остальных студентов и уже
имел некоторый стаж антропологической работы.
Важно было, что интерес к науке у меня к тому времени определился, и
окончательно. Я уцепился за высшее образование (только после пятой попытки).
Заведовал антропологическим отделением проф. С.И.Руденко. Кроме него,
антропологические курсы читали: проф. Д.А.Золотарев (патрон),
Семенов-Тянь-Шанский, Вишневский, Теплоухов, Бонч-Остоловский, Баронов и др.
Часть курсов слушали на географическом отделении, часть — на биологическом
(анатомию, физиологию, сравнительную анатомию, генетику). В общем, программа
была довольно пестрая; но меня в науке всегда увлекали широкие обобщения, и в
нашей университетской программе для них были большие возможности.
В 1928 году вместе с сестрой Юлей я закончил университетские курсы, а
диплом получил в 1929 году. Нетрудно понять, что к тому времени я уже был
вполне зрелым человеком. Таким образом, студенческая жизнь для меня тянулась
очень долго — с 1916 по 1929 год, т.е на протяжении 15 лет. К моменту окончания
университета мне было 33 года. В назидание нынешним студентам следует заметить,
как трудно давалось высшее образование в первые годы революции[1]
Я знаю, что очень немногие мои одноклассники окончили вузы. Сначала помешала
война (1914-1917 гг.), потом, после революции — голод, холод и прочие
неустроенности жизни. Помимо того, считалось, что дельному человеку можно
прожить и без диплома о высшем образовании. В то время меньше всего ценились
всякие «бумажки» — аттестаты и дипломы. Нужно было революционное сознание и
хорошая, крепкая хватка. Полная противоположность современности, когда без
«бумажки» и шагу ступить невозможно.
Мое студенческое положение было особенно благоприятным. Начиная с
первого курса я, как семейный человек, имел свою квартиру на Троицкой 25, жил
самостоятельной жизнью, имел собственный определенный (правда — очень скромный)
бюджет.
Но самое главное преимущество состояло в том, что я работал по
специальности и на работе полностью располагал временем по своему усмотрению.
Здесь нужно подробнее остановиться на особенностях моей работы. Как я
уже указывал, Д.Д.Золотарев устроил меня на работу в ГАИМК. Так была
переименована бывшая Императорская Археологическая комиссия. Помещалась она в
Мраморном дворце, что фасадом стоит на Неву, в сторону Троицкого (ныне
Кировского) моста, а задней частью выходит на Миллионную ул., смотрит в сторону
Марсова поля. Часть дворца занимала «Главнаука». В составе Академии значился
«Разряд этнической антропологии». Им заведовал наш патрон, но появлялся он
только на редкие общие собрания. Кроме меня, была какая-то дама (фамилию
которой я забыл). Она статистически обрабатывала антропологический материал
Д.А.Золотарева (впоследствии вышли две его монографии: «Карелы» и «Лопари»).
Таким образом, в «Разряде» я сидел один, занимаясь обработкой
собственных экспедиционных материалов. Позднее я освоил краниологические методы
исследования, так как обрабатывал черепа из раскопок археологов. Мой кабинет
находился на первом этаже, как раз против Петропавловской крепости, точнее —
против пушки, которая в 12 часов стреляла прямо в мое окно.
Председателем ГАИМК был академик Н.Я.Марр, ученым секретарем — тоже
академик, И.И.Мещанинов. Но всеми делами (в том числе и «учеными мужами»)
заправляла мужеподобная В.М.Миханкова («управляющий делами»). Вплоть до 1931
года, когда появился первый коммунист, в Академии царил тот же дух, что и в
Императорской Археологической комиссии. Советским духом и не пахло в
академических стенах. По-прежнему копали Ольвию братья Фармаковские, помню еще
Л.А.Спицина, И.А.Орбели, бывшего директора Эрмитажа. Чаще других я сталкивался
с В.И.Громовым и М.И.Грязновым. По тому времени это была перспективная молодежь.
Живы они и в настоящее время, и действительно — являются большими учеными. Не
порывал я связи с Этнографическим отделом Русского музея. Принимал активное
участие в подготовке музея к открытию (
Наши университетские профессора-антропологи по основной своей работе
заведовали отделами в Этнографическом музее. Всем музеем заведовал С.И.Руденко
(он же председатель антропологического отделения в ЛГУ), отделом Великороссии —
Д.И.Золотарев и т.д. Экспедиции тоже устраивали совместно. В музее же были
выставки экспедиционных материалов. Таким образом, для меня и ГАИМК, и музей
были одинаково близкими, но деньги я получал только в ГАИМК’е. Это составляло
что-то около 55 руб. в мес. (или полтора миллиона в переводе на «керенки»).
Главное — на работе я свободно располагал своим временем, никто меня не
контролировал. Поэтому, повторяю, я мог посещать лекции и занятия в
университете по своему усмотрению; иначе, я мог свободно учиться, имея для
этого время и материальную обеспеченность. Общий семейный бюджет в то время
составлял сумму порядка 100-110 рублей. При семье в три человека на эти деньги
можно было сводить концы с концами, хотя и с трудом. Даже вывозили сына на
дачу, кооперируясь с сестрой Лели — Наташей (на Сиверскую, в Мартышкино).
На Антропологическом отделении географического факультета нас училось
человек 15-20, все — молодежь от 18 до 20 лет. Кроме меня, регулярное участие в
золотаревских экспедициях принимал .студент Сережа Синицын, с которым я в то
время дружил.
Все шло своим чередом, и никто не предвидел краха на антропологическом
фронте. В конце 20-х годов (29-50 гг.) большая часть наших учителей в ЛГУ,
почти поголовно руководители Этнографического отдела — были арестованы
(Руденко, Золотарев, Теплоухов, Фильструп, Бонч-Осмоловский, Грязнов и др.),
без всяких обвинений. По крайней мере, нам причины арестов не были известны. Много
позднее ходили слухи, что аресты производились по доносам троцкистов
(Вишневского, Быковского, Худякова), которых через некоторое время самих
постигла такая же участь.
В начале 30-х годов наши учителя были реабилитированы, но вернулись
далеко не все. Не было среди них А.3.Миллера, Теплоухова, Фильструпа. Двое
последних не выдержали тюремного режима и покончили с собой (по слухам).
Наш выпуск студентов Антропологического отделения был, по существу,
первым и последним. Географический факультет остался в составе ЛГУ, но уже был
представлен двумя отделениями, без антропологии.
Мои сокурсники, после разгрома, связанного с арестом наших учителей и
общей неблагоприятной конъюнктурой, поняли полнейшую бесперспективность работы
по антропологии и с места в карьер бросились переучиваться, кто куда — на
геологов, химиков, лишь было бы поменьше предметов пересдавать. Моя сестра Юля
стала геологом и проработала в своем ГИДЕП’е 25 лет на одном месте.
Антропологии остались верны считанные единицы, и в том числе — я. Но мне эта
«верность» стоила многих неприятностей.
В ГАИМК'е, где я продержался до 1932 года, уже будучи научным
сотрудником (кстати — единственным) в Разряде антропологии, пришлось подумать
об изменении тематики. С арестом Д.А.Золотарева закончились экспедиции; большой
материал по антропологии вепсов, который я собирал и обрабатывал в течение
нескольких лет (25-28 гг.), оказался «неудобным» для опубликования по
политическим соображениям. Дело заключалось в том, что в то время финны
выступали в печати с грандиозными планами «Великой Финляндии», вплоть до Урала.
Другими словами, они мечтали о захвате всей территории СССР с финским
населением.
Вепсы же — финского происхождения, и поэтому говорить об их
антропологическом сходстве с финнами (а оно так и есть) — было, по крайней
мере, аполитичным и опасным. Все мои труды пошли прахом. Позднее, когда эта
ситуация уже не довлела над наукой, Г.Ф.Дебец исследовал вепсов и опубликовал
результаты своей работы. Но я в то время был уже далеко — в Сибири.
После такой неудачи с работой по вепсам в моем сознании все более и
более зрела мысль о необходимости крутого поворота от археологии и этнографии к
медицине и биологии «если я хочу найти себе место в антропологии» (запись 30.V.1930).
Но пока — я работаю в ГАИМК — от исторической тематики не уйдешь.
В поисках более «нейтральной» темы я решил использовать костный
материал из раскопок, рассматривая его с функциональной точки зрения. Конкретно
— это была попытка установления возможной связи между рельефом костей, в местах
прикрепления мышц (бугорки, гребни, бороздки и т.д.) с особенностями
функциональной деятельности владельца костяка при его жизни. Важно было с
исторической точки зрения хотя бы грубо наметить на антропологическом материале
способ производства (скотоводство, земледелие, охота и т.п.). В литературе,
например, было указание, что при сидении на корточках у кочевников образуется
особая суставная площадка на большеберцовой кости в голеностопном суставе.
В то время я заинтересовался диалектикой и, в частности, законом единства
формы и содержания; я пытался его переиначить как единство формы и функции. Из
литературы известно, что в таком плане велись исследования анатома
П.Ф.Лесгафта, где прямо форма кости рассматривалась в нужном мне направлении. В
том же направлении работают его ученики в научном институте им. Лесгафта на
просп. Махлина в Ленинграде. Пришлось, туда обратиться за консультацией и с
просьбой подучиться по анатомии. Я чувствовал, что кроме черепа и скелета мои
знания по анатомии весьма слабы.
Заведующая морфологической лабораторией Анна Адамовна Красунская и ее
сотрудники приняли самое деятельное участие в моей работе, указали литературу
и, главное, разрешили мне заняться препарировкой трупов для изучения мест
прикрепления отдельных мышц и целых мышечных групп. Помню, я ходил целую зиму к
анатомам с большой пользой для себя.
Но начатую работу в ГАМК довести до конца тоже не удалось. Дело в том,
что я очень хорошо чувствовал непрочность своего положения в этом учреждении.
Ставки там были мизерные, и денег на нашу семью все время не хватало. Для сына
пришлось нанять няньку (Палашу), летом надо было вывозить семью за город.
Пришло время, когда стало уже неудобно ходить в костюме из мешковины. Первую
шерстяную рубашку я купил на Александровском рынке на последнем курсе, а первый
настоящий костюм — только в начале 30-х годов, когда я стал по совместительству
работать в Институте Физической культуры им. Лесгафта (это был не
научно-исследовательский, а учебный институт на ул.Декабристов). Туда меня
привела, кроме денежной нужды, возможность заниматься антропологией, уходящей
из области истории к решению более практичных задач.
Дело в том, что в Институте физической культуры (ГИФК) читал курс
антропологии С.Ф.Баронов (мой бывший учитель в ЛГУ). Он сообщил мне, что
отказывается от этого курса.
И вот я — у директора ГИФК проф. Зеликсона с предложением взять чтение
этого курса. Вопрос решился очень быстро. Ознакомившись с профилем моей работы
в ГАИМК, Зеликсон заявил, что я буду очень у ценным работником на кафедре
«Социологические основы физкультуры». Я назначаюсь «доцентом» этой кафедры
.(запись II.X.1931) с поручением читать курс антропологии. Заведовал кафедрой
тот же Зеликсон. Ему нужно было готовить курс «Соц. основы ФК», и он сразу же
поручил мне составление библиографических источников для своего курса. Потом
новые поручения следуют одно за другим. То он назначает меня бригадиром по
разработке 2-ой физкультурной пятилетки, то поручает составить проект
организации института по изучению человека как производительной силы (?!). То
назначает меня зав.сектором истории физкультуры при научном институте, что уже
никуда не годилось. От такой чести я решительно отказался. Что же касается
«Соц. основ ФК», то мне здесь был выделен маленький кусочек, но близко по
специальности: «Физкультура в первобытном обществе» (или что-то вроде этого).
Итак, в 1931 году начинается мой вузовский стаж педагогической работы.
К работе в Ин-те ФК я привлек моего товарища С.Д.Синицына, тоже
антрополога, сотрудника Д.А.Золотарева по экспедиционной работе. Он читал тему
«Физкультура в античности». Еще у Зеликсона было два сотрудника, которым он
поручил читать части своего профессорского курса, более близкие к
современности. Сам он свой курс при мне так и не мог осилить.
Я очень скоро понял, что Зеликсон, несмотря на свое высокое положение —
в сущности, беспорядочный, сумасбродный человек, неспособный ни к чему
конкретному. Меня он хотел бы использовать как научную силу для своих целей. И
когда выяснилось, что я не буду читать антропологию, ибо «часов не хватает» —
то для меня стало ясно, что я ошибочно сел не в свои сани. После крупного
разговора с Зеликсоном, во время которого мы обоюдно выяснили, что каждый из
нас думает о другом, мы мирно «разошлись, как в море корабли».
Еще будучи на кафедре, я принимал участие в работе институтского же
учреждения, громкое название которого хорошо помню : «Клиника социального
здоровья» (выдумка того же Зеликсона, любителя громкой фразы). При этой
«клинике» был кабинет антропометрии, который занимался изучением физического
развития студентов различных спортивных специальностей. В массовых
исследованиях студентов принимал участие и я. После ссоры с Зеликсоном я
окончательно перешел в «клинику», весь коллектив которой включился к тому
времени в разработку новой большой темы: «Влияние физкультуры на
производительность труда». Именно в то время было положено начало
«физкультминуткам», которые получили столь широкое распространение на
производстве в настоящее время. Задача состояла в апробации конкретной методики
физкультурного воздействия и в учете производительности труда.
В начале направлялись методисты ФК для выработки конкретной методики с
учетом специфики данного производства. За ними следовала наша «бригада», в
которую входили врачи основных специальностей, физиологи, биохимик и я со своим
инструментарием, (рост, вес, окружность груди, спирометрия, динамометрия,
определение конституции, упитанности, мускулатуры, костяка). Вначале
производилось общее обследование опытной и контрольной групп; в конце, через
5-6 месяцев — заключительное. Между ними — наблюдение «острого влияния», т.е.
сразу же после «физкультминутки». Во всех случаях — совместное обсуждение
результатов и заключительный отчет каждого специалиста. Мне пришлось принимать
участие в обследованиях на нескольких предприятиях (фабрика «Пятилетка»,
искусственное волокно; фабрика-кухня; фабрика «Красное знамя» и др.).
Интересно было знакомиться с производством, но особенно много было
разъездов, и это очень надоедало. Но, в конечном счете, здоровье в опытных
группах неизменно улучшалось, а вместе с ним и самочувствие. Методика
физкультуры апробировалась, что и требовалось доказать. «Физкультминутка»
внедрялась в производство во всей широте.
Работа, вначале казавшаяся интересной, в конце наскучила своей
монотонностью. Все уж было очень упрощено, заранее был ясен конечный результат,
и не было поставлено никаких широких проблем, которые могли бы привлечь меня
как антрополога. Одним словом, назревал очередной «крутой поворот», и я начал
деятельную переписку с Томском.
С этим городом я уже был знаком с 1930 года, когда, будучи в ГАИМК,
увязался в экспедицию за В.И.Громовым, который совмещал в себе специальность
геолога, палеозоолога и археолога. Он работал рядом со мной в ГАИМК, и
отправлялся на р.Обь в районы Сургута о целью изучения южной границы Великого
оледенения на севере Западной Сибири. Это был уже полностью сложившийся ученый.
Он и сейчас работает в Институте зоологии АН СССР в Москве.
Меня же интересовали остяки по р.Югану, где пролегали наши маршруты ...
ну и конечно, страсть к познанию новых мест. В экспедиции на мне лежала
глазомерная съемка, фотографирование и организационные работы по хозяйству.
Вот в связи с последними мне пришлось задержаться в Ленинграде после
отъезда Громова и его помощника. Когда же после долгих мытарств я приехал в
Томск, В.И.Громов уже уплыл в Сургут, а мне недели две пришлось жить в Томске,
в ожидании следующего парохода. Сургут в то время еще не был «нефтяной
столицей», а был заштатным городком-деревней. Сообщение по р.Оби тоже было
примитивным, как по организации речной «обстановки», так и по количеству
пароходных рейсов.
Начались первые знакомства с местными людьми. Первое — с Порфирием
Порфирьевичем Славниным, местным краеведом. Он взял на себя покровительство
надо мной и таскал меня по всяким местам, заслуживающим внимания. Очевидно,
через П.П.Славнина томские медики узнали о том, что «приехал из Петрограда
антрополог...».
Прежде всего ко мне домой явился проф. Агафоник Павлович Азбукин, он же
— зам. директора ТМИ по учебной части. Ему был нужен антрополог для чтения
курса антропометрии на его кафедре «нормальной анатомии». — «Не будете ли Вы
так любезны поговорить с кем-нибудь из ленинградских антропологов по этому
поводу? Не согласится ли кто-нибудь из них поехать в Томск в качестве
доцента?». Затем прямо-таки анекдотический визит нанес мне профессор-психиатр
Гольдблат. Он просил меня обратить внимание на формы черепов его «подопечных» в
колонии эпилептиков. Гольдблат, между прочим, самым серьезным образом спрашивал
мое мнение по поводу семьи немецкого миссионера, у жены которого стали родиться
китайчата сразу же после того, как супружеская чета переехала для работы в
Китай. Могут ли так сильно оказать влияние на наследственность изменившиеся
климатические и иные условия жизни при полной верности жены миссионера своему
супружескому долгу?
Познакомился я и с профессорами В.И.Суздальским и С.А.Адамовым. Они,
оказывается, тоже были заинтересованы в приезде антрополога. Я обещал
«поговорить», но сам в это время о Томске и не думал. Вспомнились же все эти
разговоры после моего вынужденного ухода из ГАИМК, после потери надежды на
антропологию в ГИФКе. Началась моя переписка с А.П.Азбукиным, был объявлен
конкурс в газете, и следующий «крутой поворот» совершился.
Само собой разумеется, что ему предшествовал ряд консультаций семейного
характера. Со стороны своей супруги, как первого друга, я неизменно встречал
полное понимание и поддержку, хотя Леле было особенно трудно оставаться одной в
Ленинграде с маленьким сыном. Предполагалось, что как только я окончательно
обоснуюсь в Томске, они приедут ко мне. Предварительно в Ленинграде были
приняты некоторые меры организационного характера» В частности, перед отъездом
мы сменили 2-х комнатную квартиру на Троицкой на 1 комнату на Фонтанке.
Это дало нам некоторую сумму денег. В Томске я получил аванс в виде
подъемных (500 р. старыми деньгами). Итак, «Ленинградский» период (с
(Но связь Томска с Ленинградом мысленно и письменно не прерывалась ни
на один день. Все, что делалось в Ленинграде и в Томске, сейчас же в письмах
сообщалось, как будто мы с Лелей и не разлучались. С момента моего выезда из
Ленинграда по 1 февраля (т.е. за 5 месяцев) мною было послано Леле 69 писем,
заключающих в себе самый подробный отчет обо всех событиях и о моей работе в
Томске. От нее я получал письма через 1-3 дня. Кроме того, ежемесячные денежные
переводы и посылки. Например, за два месяца (ХI-I) 1936-1937 гг. я послал в
Ленинград 550 рублей. Одним словом, за время разлуки .с женой у нас
установились еще более крепкие дружеские отношения.
Через 10 месяцев Леля с сыном приехали в Томск; я встречал их на
ст.Тайга).
До Томска я ехал 7 суток с пересадкой в Тайге. Это было с 22 по 29
августа 1934 года. На вокзале нанял извозчика за 15 руб. и со всем багажом
явился к Славниным, которые уступили мне в своей квартире 2 угловых комнаты на
ул.Герцена (угол Герцена и Белинского). В тот же день я отправился на кафедру
нормальной анатомии.
Проф. А.П.Азбукин принял меня очень радушно. Показал всю кафедру, очень
просторную и хорошо оборудованную. При кафедре — старый, богатый анатомический
музей. Была выделена хорошая комната, в которой я был должен организовать
кабинет антропометрии. Для этих целей на кафедре оказалось кое-какое
оборудование, но явно недостаточное. Мне были обещаны широкие кредиты для
приобретения недостающего.
На второй день мы с проф.Азбукиным в течение полутора часов сидели за
составлением расписания: нужно было выделить часы для антропометрии из общего
кафедрального бюджета часов. Выходило 56 лекционных и 412 практических + 30
часов за заведование кабинетом + за ведение хозяйства кафедры (всучили таки
новичку!) 90 часов. Подсчитали мой заработок — выходило что-то около 400р.
(старыми деньгами) в месяц. Мне одному хватило бы, но ведь нужно было половину
высылать в Ленинград!...
Подспорье пришло из университета. 25 октября в Анатомку пришел
П.З.Зайченко, зав. учебной частью ТГУ. Меня он не застал. Через служителя узнаю
о его приходе и о том, что он просит меня зайти в ТГУ к 4 часам дня. В
университете меня встретили очень любезно и сделали два предложения: во-первых,
читать курс на биофаке под странным названием «Анатомическое введение в
антропологию» ; во-вторых, прочесть лекцию учителям-географам о расах. На первое
предложение я дал принципиальное согласие, а о втором — обещал «подумать».
Нужно сказать, что встреча в университете меня вдохновила — наконец-то я
добираюсь до антропологии, о которой так давно мечтал. Но с этим курсом было
много неясного. Например, не было программы, и мне было предложено составить ее
самому. Но ... начинать было надо, и 3.Х.1934 я начал читать свой первый курс в
ТГУ (32 часа лекционных и 40 — практических на группу). Как я читал — не знаю,
но думаю — что неважно, так как был еще совершенно неопытным лектором. Моими
первыми студентами-первокурсниками были А.В.Положий и А.В.Коваленок.
Лекцию о расах географам я тоже прочитал, хотя вначале и хотел было от
нее отказаться.
Моя первая зарплата в ТГУ составила 136 руб. Все-таки это была ощутимая
поддержка. Позднее я стал получать 100 руб. за «кабинет» и 80 руб. за занятия
со студентами. Это был второй по счету «кабинет», который мне пришлось
организовывать в Томске. В то время денег на это не жалели. Сложность состояла
в том, что приходилось организовывать «кабинеты» на чистом месте. Дело в том,
что до меня анатомию в ТГУ читал проф. Азбукин, и занятия поэтому проводились
на базе мединститута. Гистологию и эмбриологию также читал профессор-медик
А.М.Хлопков. Его кафедра в то время находилась даже в здании университета.
Впоследствии я отобрал у медиков эти курсы.
На кафедре нормальной анатомии было помещение и кое-какое оборудование.
Дополнительно я заказал весы Фербенкса, ростомер (был и немецкий антропометр),
затем купил спидометр и т.д. Занятия каждой группы проходили в двух помещениях;
отдельно занимались юноши, отдельно — девушки. Оно и понятно, так как все
обследования производились на обнаженных. Ну, а я ходил от одних к другим, имея
свой ключ от обоих помещений. Вначале преподаватель и студенты взаимно
смущались, но вскоре это чувство прошло. В общем, занятия проходили живо и
интересно.
С лекциями дело обстояло трудно. Я еще не привык к большой аудитории
(на потоках было 250-300 человек) и чувствовал себя очень связанным. Конспекты
я составлял добросовестно, но не было еще привычки свободного владения речью; в
результате получались мучительные паузы, разрывы при переходе от конспекта к
таблицам, от таблиц к аудитории. Вероятно, все начинающие лекторы неизбежно
когда-то переживают это мучительное чувство робости перед большой аудиторией.
Одновременно с учебной работой в ТМИ я начал и научные исследования.
Вначале я заинтересовал преподавателей физкультуры исследованием физического
развития студентов. Вместе с врачом на стадионе по вечерам я стал измерять
студентов-медиков. Потом этому делу я обучил одного из преподавателей
физкультуры, проверял его постоянно. В общей сложности мы пропустили более 700
человек.
Позднее (в октябре
Все это я сделал. Работа закипела. Во главе детских врачей встала
зав.горздравом К.Г.Бубнова. В общем, был собран большой материал по школьникам
(около 5000 карточек), вполне достаточный для создания местных стандартов.
К 1958 году он был обработан, но об этом несколько позже...
На следующее лето (
В
Через два года после приезда в Томск мое положение в мединституте резко
изменилось. Появился новый директор и прикрыл мой курс антропометрии на кафедре
нормальной анатомии, «как не предусмотренный по программе». А.П.Азбукин меня не
защищал, не желая входить в конфликтные отношения с новым начальством. Ведь он
так и оставался заместителем директора по учебной части. Азбукин предложил вместо
антропометрии заняться преподаванием анатомии. Ассистентов у него не хватало, в
то же время количество учебных групп с каждым годом увеличивалось. Подумать
только — ежегодный прием на первый курс доходил до 500 чел., а это значит — на
занятия по анатомии приходило 25 академических групп. Ассистентам иногда
приходилось заниматься о 5-ю группами одновременно.
Освоение нового курса проходило с большим трудом. Утешение было одно:
врачи, приступавшие вновь к преподаванию анатомии, встречались с теми же затруднениями,
что и я — их память тоже сохранила мало знания всех тех мелочей, которые
требовались вместе с латынью при преподавании анатомии.
Помню: я начинал вместе с врачом Н.С.Шунько. К каждому занятию мы
готовились вместе, запершись в одном из кабинетов. Особенно трудно мне давалась
препарировка. Но самое страшное было на общих консультациях, когда студенты
второго курса спрашивали что-нибудь из нервной системы, которую я еще «не
выучил». Тут приходилось ловчить, опираясь на авторитет преподавателя, который
«все должен знать».
Так или иначе, обучая других, я учился и сам. Года через два я в
основном освоил курс анатомии по программе мединститутов, а потом стал
настоящим анатомом, освоив и всю «латинскую кухню».
Не оставлял я занятий по совместительству в ТГУ и пединституте. В 1938
году мединститут готовился к юбилею 50-летия университета, который, как
известно, был открыт в 1888 году в составе одного, медицинского, факультета.
Предполагалась конференция и выставка.
У меня к тому времени был подготовлен большой материал по физическому
развитию школьников и студентов. Я предложил Азбукину доклад и таблицы на
выставку. И вот тут получился конфуз. Профессор посоветовал мне воздержаться от
выступления «по политическим соображениям». «Политика», по его мнению, заключалась
в следующем. По моим материалам женщины-студентки в среднем на 10-
Таким образом, «политика» второй раз встала на пути антропологических
исследований. Первый раз — в Ленинграде (вепсы), второй раз — совершенно
неожиданно в Томске. В том и другом случае имели место перестраховка и
тупоумие.
Я и раньше был невысокого мнения о А.П.Азбукине, как об ученом (у него
была единственная научная работа — магистерская), но после этого случая
наступило окончательное решение — порвать с кафедрой, вернее — порвать
зависимость от ее руководителя . Занятия по анатомии в мединституте в меньшем
размере я продолжал до самой войны. А моя большая работа, на которую я потратил
столько времени, так и не была опубликована. Но практические врачи долгое время
пользовались моими стандартами, хотя и рукописными.
В то же самое время в ТГУ у меня отношения складывались благоприятно.
Кабинет был организован. Выделено и помещение. Программу курса прислали из
Москвы. Ее составил антрополог М.А.Гремяцкий. Я так построил свой курс, что он
включал основные проблемы .антропологии; это в значительной мере оживляло
описательную анатомию. Благодаря моим связям с мединститутом удалось доставать
большое количество сырых анатомических препаратов (вплоть до целых трупов).
Видя мои успехи, ректорат предложил мне организовать кафедру анатомии и
гистологии, взяв курс гистологии и эмбриологии у проф. А.М. Хлопкова, медика.
Вначале курс эмбриологии читала А.В.Коваленок. Потом мне пришлось вновь
осваивать то и другое. Помещение кафедры было в здании БИНа, рядом с
библиотекой. Таким образом, я стал целиком «университетским», штатным и.о.
доцента.
На биофаке у меня тоже сложились хорошие отношения. Я увлекался
педагогической работой. Успевал в трех ВУЗах выполнять учебную нагрузку порядка
1000 часов (точнее, 1050). Отличными были и отношения со студентами. В
университете они много занимались анатомией по вечерам самостоятельно. Сессии
проходили без двоек. Материальное положение семьи стало более благополучным. Но
удар ждал меня с другой стороны…
5 июня 1941 года я подал в ТГУ диссертацию на тему: «О физическом
развитии работниц ленинградских предприятий в связи с внедрением физкультуры в
производственный процесс». Эту работу я приготовил по ленинградским материалам
в ГИФК еще в 1938 году. Первоначально я подал ее еще в мединститут, но из-за
директора Розетта защита не состоялась. Тогда-то я и «хлопнул дверью», и ушел
окончательно в ТГУ. Экзамены я там не сдавал. По новому положению пришлось
сдавать все кандидатские экзамены, что я добросовестно выполнил.
В университете диссертация была принята к защите. Выполнены все
формальности, назначены оппоненты : проф. Б.П.Баяндуров и доц. Арнольди (оба —
медики). Напечатано объявление в газете… Защита намечена на 6 июня 1941 года.
Я стоял на очереди четвертым. Проф. Баяндуров заранее поздравлял меня с
успехом. Когда пришла моя очередь, я развесил таблицы, взошел на кафедру и
приготовился к докладу… И вот тут-то ректор Горлачев поставил перед Ученым
советом вопрос : «Подсудно ли университету обсуждение работы, которая по теме
больше подходит к медицине»?
Голоснули, и никто не осмелился выступить с иным мнением. Только в
коридоре, когда все уже было кончено, многие товарищи подходили ко мне,
высказывали свое недоумение и свое сожаление о случившемся…Дисциплинированные
люди у нас в советском обществе…
Официально мне было рекомендовано обратиться с диссертацией в
мединститут (а неофициально, как я потом только узнал, инициатива моего провала
шла из парткома ТГУ, ибо в случае успешной защиты я мог помешать выдвинуться
одному из коммунистов кафедры зоологии позвоночных). И вот наспех была сыграна
такая комедия, о которой сам ректор, может быть, узнал только во время защиты.
Иначе зачем же я был допущен до защиты? Зачем мне было позволено развесить
таблицы ?…
Я принял это событие как личное оскорбление, пытался найти работу в
другом месте... Но через несколько дней после этого скандала началась война, и
вопрос сам собой разрешился. Среди эвакуированных появились такие крупные
фигуры, как гистолог академик Заварзин и ряд других биологов. Всем им было
нужно дать работу в Томске, и мне, «неостепененному», пришлось уступить свое
место.
Университетское начальство не знало, куда меня сунуть. Пробовали — на
кафедру зоологии позвоночных, потом — на кафедру физкультуры. Там я должен был
читать для всех факультетов основы анатомии и физиологии в связи с оказанием
первой помощи. Было приказано освободить университет в трое суток. Кафедры
разместили кое-где по деревянным домикам. Все мое анатомическое оборудование
пропало. Сам я очутился на ул. М.Горького, в маленькой комнатушке. Зарплата
резко уменьшилась, а цены неимоверно возросли. Началась голодовка ...
Собственно говоря, голодовка началась еще раньше, до войны, когда
Сталин в 1939 году заключил с Гитлером договор о ненападении (и, вероятно, о
дружбе). Уже в то время пропали продукты из магазинов. Надо думать, пошли они
на снабжение гитлеровской армии, хозяйничавшей в то время в Западной Европе.
Помню, что когда я в последний раз ездил в 1939 году в Москву, я о
трудом сумел послать две посылки в Томск (в столице было пшено и сахар). Только
два города и снабжались прилично — Москва и Ленинград. Вывоз продуктов из них
строго контролировался.
В то время у Лели открылась язва желудка; в начале
войны Сергей заболел каким-то злокачественным малокровием; я сам попал в
клинику с дистрофией (потерял с начала войны
Чтобы спасать свою семью, нужно было уезжать из Томска. Началась
переписка с Алтаем, полная распродажа имущества (за исключением книг, которые я
передал в музей археологии ТГУ). Начинался очередной «крутой поворот». Кончался
период «Томский», начинался период «Алтайский».
А диссертацию я все-таки защитил на ту же самую тему, но только через
пять лет, в 1946 году, в Томском мединституте.
г.Томск,
1976
Информация
о Н.С.Розове (старшем)
на сайте Этнография
народов России» (раздел Карелы)
http://www.ethnology.ru/biobib/Result.php?fnc=478
Розов
Николай Сергеевич Д.р.: 1896. Место
рождения: с. Николо-Замошье, Мологского уезда, Ярославской губернии.
Родился
в апреле 1896 года, в с. Николо-Замошье, Мологского уезда, Ярославской
губернии. Отец был сельским учителем, мать - крестьянка. С 1907-
В
В
1920-
В
Кроме
того, в экспедиции был собран статистический материал о количестве населения,
расселении чухарей, степени их обруселости. Отснято 140 фотографий.
В
После
расформирования технологического отдела ГАИМК в
Архивные
материалы:
Архив
ИИМК. Ф.2.Оп.3.Д.566.1932 г.; Ф.2.Оп.2. Д.10.
Ф.2
Оп.1. 1927. Д.10, Д.104.
Архив
РЭМ. Ф.2.Оп.1.Д.199.
[1] Правда, не было никаких конкурсов. Самое важное — нужно было иметь «проходное» социальное положение. Все тогда начиналось с анкеты. Тут нашему брату приходилось туго.