Другие публикации

 

УДК 1:3 + 930.1; 141.132

 

ДОСТИЖЕНИЕ ДОВЕРИЯ К ИСТОРИИ:

НЕУСТРАНИМОСТЬ ЭПИСТЕМИЧНОСТИ
И КОММУНИКАТИВНО-КУМУЛЯТИВНЫЙ РЕАЛИЗМ

Опубликовано:

Вестник Новосибирского государственного университета. Серия: Философия. 2013. Т. 11. № 3. С. 37-42.

Н.С.Розов

Институт философии и права СО РАН

ул. Николаева, 8,

Новосибирск, 630090, Россия

 

В последние десятилетия, характерные взрывом общественного интереса к истории, рефлексия над историей и историческим познанием (философия и теория истории, «метаистория»), пережившая ряд «поворотов» (аналитический, постпозитивистский, лингвистический, нарративистский, антропологический, постмодернистский и др.), в большей мере способствовала подрыву доверия к истории. В статье рассмотрены ключевые проблемы обеспечения доверия к истории, показаны причины неустранимости эпистемического разрыва между реальностью прошлого и его описанием, представлен коммуникативно-кумулятивный реализм как подход, совмещающий накопленную интеллектуальную изощренность философии истории с представлением о социально-сетевом и развивающемся характере исторического познания

Ключевые слова: философия истории, доверие к истории, эпистемология, реализм, накопление знания, интеллектуальные сети

 

Причины дефицита доверия к истории

Уже давно никто не жалуется на отсутствие или падение публичного интереса к истории. Публичный спрос на историю велик, прежде всего, со стороны различных политико-идеологических лагерей, но этот спрос рождает специфическое предложение, которое можно назвать заказными (или сервильными) историческими концепциями. Такова «историческая политика» в первоначальном негативном смысле слова: представление прошлого в свете, нужном заказчику, в пределе — создание ложного, но «полезного» исторического мифа (таков, в частности, был призыв нынешнего министра культуры в России В.Мединского).

Серьезные историки в соответствии с этосом интеллектуалов [Коллинз 2002] в наибольшей мере заинтересованы в сохранении и повышении личной репутации среди своих коллег, поэтому чураются заказной, сервильной истории. Редко они утруждают себя даже критикой таких поделок, предпочитая заниматься собственными узкими, часто понятными только немногим специалистам темами. Такие профессиональные работы, как правило, не выходят за пределы узкого круга специалистов. В публичном пространстве об истории больше начинают судить по тенденциозным работам. Все чаще поднимаются вопросы типа: кому было нужно такое представление событий прошлого? на чью мельницу воду льют? ради чего это делается? и т. д.

В результате произошел системный сдвиг — подорвано доверие к истории и историкам. В этой ситуации любые умствования относительно истории становятся тщетными и бессмысленными. Естественной стратегической целью становится восстановление доверия к истории. Практическая проблема состоит в поиске путей такого восстановления. Стандартный подход состоит в разработке критериев оценки и требований к историческим публикациям, в том числе (даже, прежде всего), рассчитанным на широкую публику. Проблема же философии истории состоит в исследовании и разработке оснований для таких критериев и требований.

 

Реальность прошлого проблематизируется,
но не отменяется

Доверие к истории предполагает реализм. Означает ли это возврат к наивному реализму Ранке и Бернхайма, полный отказ от идей и результатов лингвистического, нарративистского и интерпретативного поворотов, того, что Брайн Фэй назвал «риторической установкой» в философии истории [Fay 1998].

Попробуем использовать рассуждения ведущих представителей этого направления не для подрыва реализма в истории, а для получения более строгого и философски выверенного представления об исторической реальности.

Один из тезисов классической книги Артура Данто 1965 г. [Данто 2002] о том, что историческое описание (позже обозначенное им как репрезентация) не может быть сведена к хронике, кажется, уже стало общим местом — редким случаем согласия в философии истории. Историческое описание предполагает целостность и осмысленность образа прошлого, что включает, во-первых, релевантность отбираемых для описания фактов и сведений [Gorman 1998], во-вторых, причинную, смысловую, контекстуальную связь описываемых явлений прошлого между собой (проспективность по Данто или префигуративность по Анкерсмиту), в-третьих, ту или иную предполагаемую историком значимость всего описания вкупе с интерпретациями для его аудитории, современного общества, политических лидеров, будущих поколений и т. п. [Lorenz 1998].

 

Проблема единства исторической реальности

Разумеется, крайние антиреалистичные позиции (радикальные конструктивизм  и постмодернизм) не могут быть в этом заинтересованы, поскольку восстановление доверия означает признание исторической реальности именно как реальности, а не как сугубо воображаемой «химеры» или миража «языковых игр», ведущихся историками. Зато критические атаки со стороны таких радикалов весьма полезны для разработки критериев оправдания, обоснования исторических суждений.

Как только за такими суждениями признается реальность прошлого, сразу возникают известные вопросы об ее онтологическом статусе, о базовых сущностях, об эссенциализме и антиэссенциализме, о возможностях и ограничениях в описании этой реальности. Именно с пониманием реальности прошлого, его онтологии и адекватного представления связаны главные глубокие затруднения будущей философии истории.

Действительно, как можно говорить о самой этой реальности с учетом накопленных представлений об условности, ограниченности, сконструированности, теоретической и идеологической нагруженности средств и способов исторического описания?

Прежде чем, что-то описывать в прошлом, мы выбираем слова, а значит, неизбежно классифицируем, но возможностей для классифицирования много, категории, понятия, сам научный язык меняются со временем, что позволяет некоторым исследователям говорить о множественности прошлого ('the pasts') [Roth 2012].

Вряд ли самих историков и приверженцев научного реализма в философии истории устроит столь радикальный взгляд: прошлых было много. Однако есть более мягкие позиции: прошлое (подобно Кантовой «вещи-в-себе») — одно, зато объяснений его может и должно быть много (экспланаторный плюрализм, см. ниже), либо может быть много его равноправных представлений (согласно «внутреннему реализму» Патнэма и Лоренца [Lorenz 1998]).

Признание множественности «прошлых» ('the pasts’ [Roth 2012]), даже оправдание множественности не связанных между собой объяснений, казалось бы, решают проблему, примиряют между собой разные позиции, но на самом деле такой подход является тупиковым в смысле развития исторического познания и общего интеллектуального осмысления прошлого. Развитие происходит как раз тогда, когда задаются «неудобные» вопросы: какое именно из представленных «прошлых» было реальностью?

Что вообще значит «доверять историческому тексту»? Сюда включается, как минимум:

§       доверие изложенным фактам, рассказам и частным объяснениям[1] (все значимые явления прошлого представлены адекватно, нет тенденциозных умолчаний, объяснения связей между конкретными явлениями приемлемы);

§       доверие общим, или теоретическим, объяснениям (представленные причины не являются произвольными домыслами, но могут быть каким-то образом подтверждены и обоснованы);

§       доверие интерпретациям — вариантам осмысления исторических явлений в разных контекстах и с разных позиций.

Фактология включает фактические суждения о явлениях, происходивших там-то и тогда-то при отвлечении от смыслов и оценок, сущностей и причин процессов. Такие суждения основаны на  следах, оставленных прошлыми явлениями, — записях и материальных артефактах. Следов бывает слишком мало (об отдаленных эпохах) или слишком много, причем иногда противоречащих друг другу (начиная с XVII-XVIII вв.). Так или иначе, полного согласия между историками относительно фактов нет, особенно в плане датировок и локализации явлений (времени и места). Точность (accuracy) по Р.Мартину [Martin 1998] вполне может быть понята как релевантность (соответствие задача описания) и эмпирическая обоснованность фактических суждений. Требование релевантности справедливо было подчеркнуто Дж.Горманом [Gorman 1998], однако никак нельзя согласиться с признанием Горманом правомерности ложных фактических суждений: доверие к истории способна дискредитировать как раз ошибочность в деталях.

Самый надежный способ преодоления фактологических расхождений — эмпирический: поиск в архивах, в археологических данных, или же проведение новых раскопок для получения новых прямых свидетельств о явлениях прошлого.

Если требуемых данных не удается получить, то эмпиризм дополняют логикой: каковы были бы следствия из каждой версии событий прошлого, о чем говорят имеющиеся сведения о следствиях и как получить свидетельства (теперь уже косвенные), подтверждающие или отвергающие эти следствия?

Более слабыми являются предположения о том «как это должно было быть» на основе аналогий и типов явлений.

В итоге должна быть установлена платформа фактологического согласия — пространственно-временные рамки и основная канва событий, относительно чего нет расхождений. К этой платформе согласия добавляется зона фактологической неопределенности — альтернативные версии (суждения о явлениях прошлого), лучше всего подкрепленные эмпирически, с указаниями на свидетельства. Венчать эту структуру должно явное представление применявшихся подходов и методов к преодолению фактологического противоречия, а также перспективные пути преодоления оставшихся расхождений.

 

Неустранимость и нормальность эпистемического разрыва

Современная философия истории постоянно борется с проблемным разрывом между историческим описанием и описываемым прошлым реальностью, между языком (текстом, нарративом) и реальностью. Где основания для признания соответствия при отсутствии «третьего члена», трансцендентального субъекта и абсолютной истины [Rorty 1982], с которой можно было бы сверить исторические суждения о прошлом хотя бы в умозрительном плане?

Общее решение состоит в уходе от примитивной статичной схемы «описание — реальность». Она не отменяется и не исчезает, но становится одним из частных срезом комплекса более богатых конструкций, как-то:

·       процесс исторического исследования, включающий анализ предшествующей историографии, сбор и упорядочивание материалов, данных, изучение материалов, прежде всего, документов и артефактов, выдвижение и проверку фактологических и объяснительных гипотез, мысленную реконструкцию, интерпретацию, составление итогового текста, «челночные» переходы между этими и дополнительными этапами;

·       социальные процессы производства, оценки, обмена и распределения исторических работ, в том числе, деятельность научных центров, издание журналов, монографий, книжных серий, организация и проведение конференций, учет репутаций в публикационных и кадровых решениях и т.д.

·       внешние процессы восприятия исторических работ, роль последних в публичных дискуссиях, философская рефлексия над историческими текстами и самими явлениями прошлого (сиречь: философско-исторических дискурс).

Что дает нам  такой общий структурированный взгляд на познавательные, дискурсивные и социально-организационные процессы вокруг истории?

Прежде всего, вместо статичной, невесть откуда взявшейся пары «реальность – описание реальности» мы получаем картину генезиса, точнее, жизненного цикла исторических описаний (репрезентаций, нарративов — как угодно). Каждое историческое описание оказывается, с одной стороны, продуктом целой серии познавательных операций, с другой стороны, фактором профессиональной репутации историка в сообществе, узлом в сложной и плотной сети историографии, поскольку опирается (ссылается) на прежние описания и предназначено для того, чтобы на него ссылались последующие. Новое значимое историческое описание становится предметом критики и коррекции со стороны научных редакторов, профессионального сообщества, предметом придирчивого обсуждения в пространстве публичного дискурса.

Во всем этом сложном переплетении деятельностей, процессов, отношений и сетей первую скрипку играет принцип корреспондентности — вопрос о подкрепленности исторических суждений документальными и материальными свидетельствами. Казалось бы, вплетенность каждого исторического описания в сеть предшествующих описаний (внешним формальным выражением чего являются огромные библиографические списки в исторических статьях и книгах) указывает на значение принципа когерентности: общие суждения в новом описании должны как-то согласовываться с общими суждениями предшествующих описаний, относительно которых среди историков достигнуто согласие. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что само доверие к этим суждениям предшествующих описаний основывается на той же эмпирической подкрепленности, то есть на принципе корреспондентной истины. Если же в новом описании удается показать, что  его подкрепленность сильнее, чем у противоречащих прошлых описаний, то прежний консенсус относительно последних, как минимум, может быть поставлен под вопрос.

Итак, на одном полюсе у нас находится сложное и подвижное переплетение познавательных деятельностей, социальных отношений, процессов и сетей, на другом — все та же проблема соотнесения исторических, выраженных в языке, суждений и реальности прошлого. Каким же образом, принятие во внимание первого полюса позволяет решить проблему второго?

 

Коммуникативный и кумулятивный реализм

Можно ли утверждать, что следование корректной, выверенной методологии исторического исследования, контроль за которым с большей или меньшей успешностью вплетен в вышеуказанные познавательные и институциональные деятельности и процессы, «приближает» описание прошлого к его реальности? Для такого утверждения нужно иметь абсолютно достоверное знание об этой реальности, отсутствие которого давно уже стало общим местом философии познания, и этот принципиальный момент нет смысла оспаривать. Исправление ошибок методологии делает утверждения о реальности (в том числе, прошлой реальности) более достоверными, но что это означает? Если нельзя апеллировать к всеведению трансцендентального субъекта, то можно апеллировать к последующим процессам и результатам познания.

Допустим, в результате методологической критики было установлено, что историческое описание О1 некоего прошлого П ошибочно, тогда как пришедшее ему на смену описание О2 стало считаться более достоверным. В последующий процессах исторического познания могут всплыть новые свидетельства (документы и артефакты), относящиеся к П, могут быть обнаружены новые связи между ранее известными фактами, могут появиться новые интерпретации явлений и новые концептуализации их смены и динамики. Если ранее был сделан верный вывод о недостоверности О1 и достоверности О2, то все новые суждения относительно обнаруженных свидетельств, новые факты и интерпретации будут противоречить О1 и подкреплять О2.  Если же (предположим для простоты), произойдет обратное, то данный вывод сравнительной оценки О1 и О2. сам будет  поставлен под сомнение, будут проблематизированы его основания, вероятно, будет осуществлена коррекция методологии, на основе который этот вывод был сделан.

Таким образом, имеет место прогресс в историческом познании (ср. [Martin 1998]) при отсутствии абсолютных оснований, но остается разрыв между описаниями и реальностью.

Как же трактовать оставшийся не преодоленным разрыв между историческим описанием и реальностью прошлого? В философии науки попытки засыпать и затрамбовать эту «пропасть» уже несколько десятилетий предпринимает особое направление — «натурализация эпистемологии» (Х.Патнэм, М.Девитт, М.Хакинг, .М.Гарднер, Ф.Китчер и др.). Убедительного решения так никто и не представил, несмотря на то, что этому посвящали время и силы блестящие умы (безо всякой иронии). Это не случайно, а объяснение представляется простым до неприличия.

Вспомним, что Кант выделял аналитические суждения, которые в отличие от синтетических, не сообщают ничего нового, поскольку прямо выводятся из значений используемых терминов, «предикат входит в содержание субъекта» [Кант 1994]. Сказав, «пропитавшись водой, одежда становится влажной», мы не сказали ничего нового, поскольку «влажность» вещи как раз и означает присутствие в ней воды. Так вот, в значениях некоторых понятий уже заложен разрыв. Каждый раз, когда мы эти понятия используем, не извращая их значения, мы этот разрыв воспроизводим по той же логике аналитических высказываний. Такого рода разрывы есть, например, в словах «чувствует», «означает», «знает», «видит» (точнее — в семантических гнездах, аспекты и части смыслов в которых могут быть выражены разными словами и выражениями). Допустим теперь, что нас не устраивает какой-либо разрыв: между чувствующим и тем, что он(а) чувствует, между означающим и означаемым, между знанием и предметом знания, между видением и тем, что видится. Мой тезис состоит в том, что никакие ухищрения не избавят нас от таких разрывов ровно постольку, поскольку эти разрывы уже (аналитически) присутствуют в используемых понятиях и их семантическом содержании.

Мешают ли нам в повседневной жизни и практике такие разрывы? Нет. Мы нередко сомневаемся в том, что кто-то о чем-то знает, сомневаемся и в том, что раньше считали своим знанием. Не пытаясь «натурализовать» эту «бытовую эпистемичность», мы ищем новые каналы и источники информации, составляем представление о достоверности чужого или своего знания.

Почему же столь драматическим кажется разрыв между описанием (текстом, суждениями, языком) и описываемой реальностью? Только потому, что один срез одного процесса в обширном продолжающемся потоке исторического познания изолируется. Как только мы освобождаемся от этой идеализации, как только признаем систематическую коммуникацию между учеными и поступательное развитие исследований, драматизм уходит.

Изложенная позиция может быть обозначена как  коммуникативный  и кумулятивный реализм, включающий критику, споры и накопление согласия.

 

Доверие к истории, роль философов
и предстоящий интеллектуальный поворот

Возвратимся к вопросу о том, что требуется для обеспечения доверия к истории? Итогом проведенных рассуждений будет такой ответ: требуется многослойное, накапливающееся знание о прошлом, включающее факты, нарративы, теоретические объяснения с эмпирическими основаниями каждого суждения, включающими документы, численные данные и иные свидетельства. Эти знания и основания добываются в  интеллектуальных сетях историков, реализующих свои различные мировоззренческие, теоретические и методологические установки, критикующих и развивающих результаты друг друга.

Другие публикации

 

Литература

Анкерсмит Ф.Р.   Возвышенный исторический опыт. - М.: Издательство -Европа», 2007.

Данто А. Аналитическая философия истории. М: Идея-Пресс, 2002.

Кант И. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994.

Коллинз Р. Социология философий: глобальная теория интеллектуального изменения. Новосибирск. Сибирский Хронограф, 2002.

Bouwel, Jeroen van, and Erik Weber. A Pragmatist Defence of Non-Relativistic Explanatory Pluralism in History and Social Sciences // History and Theory, 2008, vol.47, No 2. P.168-182.

Carr, David. Narrative Explanation and its Malcontents // History and Theory, 2008, vol.47, No 1. P.19-30.

Fay, Brian. The Linguistic Turn and Beyond in Contemporary Theory of History. Introduction. In: History and Theory. Contemporary Readings. Blackwell, 1998. P.1-12.

Gorman, Jonathan L. Objectivity and Truth in History. In: History and Theory. Contemporary Readings. Blackwell, 1998. P.320-341.

Hayden White. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore: Johns Hopkins UP, 1973. 

Jordheim, Helge. Against Periodization: Koselleck’s Theory of Multiple Temporalities // History and Theory, 2012, vol.51, No 2. P.151-171.

Koselleck, Reinhart. Futures Past: On the Semantics of Historical Time. Cambridge, MA: MIT Press, 1985.

Lorenz, Chris. Historical Knowledge and Historical Reality: A Plea for ‘Internal Realism’. In: History and Theory. Contemporary Readings. Blackwell, 1998. P.342-376.

Martin, Raymond. Progress in Historical Studies. In: History and Theory. Contemporary Readings. Blackwell, 1998. P.377-403.

Rorty R. Consequences of pragmatism. Minneapolis, 1982.

Roth, Paul A. The Pasts // History and Theory, 2012, vol.51, No 3. P.313-339.

 

Nikolai S. Rozov. Achievement of Trust to History: Immovability of the Epistemic Gap and Communication-Cumulative Realism

The last decades are characterized by an explosion of public interest to history. Interpretations of the past became au universal type of political, ideological, and value-ideological argument. At the same time, reflection on history and historical knowledge (philosophy and theory of history, the "meta-history") which survived a number of "turns" (analytical, postpositivist, linguistic, narrativist, anthropological, postmodern, etc.) actually undermined trust to history to a greater extent. This paper examines the key challenges of trust to history. The epistemic gap between the reality of the past and its description is argued as irremovable. The communicative-cumulative realism is presented as a way to restore trust to history. It combines the accumulated intellectual sophistication of recent decades’ philosophy of history with the idea of social networks and developing nature of historical knowledge.

Keywords: philosophy of history, trust to history, epistemology, realism, the accumulation of knowledge, intellectual networks.

 

 


[1] К частным объяснениям относятся т.н. нарративные объяснения, правомерность и достаточность которых защищает Дэвид Карр [Carr 2008]. Нарративные объяснения, с одной стороны, важны и нужны, поскольку связывают отдельные факты в цельный рассказ через подведение отношений между ними под знакомые читателю когнитивные схемы (фреймы), с другой стороны, с строгом научном смысле они остаются неполноценными ('defective' по К.Гемпелю) поскольку имеют статус ad hoc, не раскрывают сущностных причин и закономерностей и бесполезны для объяснения других случаев.