К списку публикаций

 

Теоретизация истории

и роль математики[*]

 

Н. С. Розов

 

Опубликовано в альманахе: История и математика. Концептуальное пространство и направления поиска. М.: URSS, 2007. С.19-30.

В данной работе рассматриваются некоторые философские и методологические аспекты применения математических методов в истории и обосновывается следующий тезис: математическое моделирование и математические методы наряду с логическими, графическими, компьютерными и разнообразными концептуальными средствами являются не самоцелью, а лишь вспомогательным инструментом для главной познавательной стратегии – построения объяснительных (а в идеале также предсказательных) теорий относительно причинных закономерностей исторической динамики.

Для традиционной эмпирической истории как описания и интуитивной интерпретации фактов никакая математизация не нужна, разве что частные статистические сводки.

Целевой продукт теоретической истории – эмпирически подкреплен­ные теории (сеть взаимосвязанных теорий или теоретических положений), имеющие два главных источника: философские и научные идеи и концеп­ции (обычно черпаемые из социальных дисциплин, иногда из биологиче­ских и физических) и эмпирические данные об исторических явлениях разного типа и масштаба.

Логическая и математическая обработка исторических данных служит, во-первых, для индуктивного обобщения, формулирования соответствующих гипотез, во-вторых, для проверки последних посредством гипотетико-дедуктивного метода (операционализация, формулирование эмпирической гипотезы, нормализация данных, получение релевантного факта и прочее). Детально этот подход изложен в книге Разработка и апробация метода теоретической истории (Розов и др. 2001: Гл. 2 и 6). Следует учитывать также опасность реификации (фетишизации) математических моделей. Хорошо подтверждаемая данными модель дает иллюзию полного понимания сущностной закономерности как «натурального вида», но здесь и можно столкнуться с подводными камнями, на которые справедливо указывал Д.Литтл [Little 1993].

Следуя великому Оккаму можно сказать: не создавай математических моделей сверх необходимости. Если закономерность можно раскрыть и представить на обычном языке и на структурном, качественном уровне, то математизация излишня.

При всем этом, в теоретическом анализе в некоторых ситуациях никак не обойтись без математики и чисел. В свое время над этим вопросом я задумывался, поэтому позволю себе привести соответствующую цитату из книги [Разработка и апробация…2001. С.164-165].

Зачем нужны числа в исторических теориях? Парадокс ретроспективности. Общий ответ таков: в условиях воздействия на значимые переменные разнонаправленных факторов, для полноценного теоретического объяснения и предсказания последующих изменений переменных необходимы средства сравнения величин этих разнонаправленных воздействий.

Задумаемся, почему историки с неизменным успехом "объясняют" явления прошлого, но крайне болезненно относятся к самой возможности предсказания будущего, более того, склонны возводить запрет на мышление о будущем в священные добродетели своей профессии [Коллингвуд, 1980].

Назовем этот феномен парадоксом ретроспективности. В то же время будущее характеризуется в целом теми же закономерностями, описывается в основном теми же категориями, поскольку в скором времени становится прошлым, к которому историки будут применять те же закономерности и категории. Дело здесь отнюдь не в изменении самих закономерностей: принципиальные системные сдвиги в истории как объекте и концептуальные сдвиги в истории как науке — вещи весьма редкие и никак не могут объяснять парадокс ретроспективности.

Принципиальный ответ на вопрос содержится в статье Карла Гемпеля [Гемпель, 1942/2000]: поскольку структура объяснения и предсказания в логическом смысле идентична, то неспособность предсказывать явления с помощью некоторых концепций или моделей означает неполноценность ("defectiveness" в терминах Гемпеля) и самих объяснений на основе этих концепций и моделей.

Принимая во внимание вероятную повсеместность в истории разнонаправленных факторов на значимые переменные (к примеру, влияющие на то, произойдет ли социальная революция или нет, будет ли успешной война или нет, будет ли успешным и стабильным выход из экономического кризиса или нет и т.д.), приходим к следующему пониманию парадокса ретроспективности. Историки, в общем случае, знают обстоятельства прошлых ситуаций лучше всех, это как бы их обязанность "по долгу службы". Соответственно, они не могут не знать факторов, толкающих к некоторому явлению, и факторов, удерживающих от него. Как же в принципе "объясняются" случаи, допустим, "революционных ситуаций", приведшие к революциям и случаи, не приведшие к ним? Попросту, историки указывают как на более сильные факторы в первых случаях на способствующие революции, а во вторых случаях — на препятствующие ей. Вопросы о том, как были сопоставлены величины разнонаправленных факторов, и как применить это "объяснение" для предсказания следствий из современных ситуаций, как правило, вызывают у традиционных историков сильное раздражение, а наиболее философски подготовленные из них отсылают вопрошающего к запрету Коллингвуда, своего рода, сакральному табу на мышление о будущем.»

Кроме сравнения силы противоборствующих факторов есть еще важная группа познавательных ситуаций, требующих применения математических (обычно статистических) методов. Речь идет о дифференциации факторов, совместно порождающих явления, представленные в рядах данных (часто распространенных по временной оси). Факторный анализ, регрессионный анализ и прочие методы позволяют «вычитать» одни факторы, обнаруживать другие, в общем, высвечивать внутреннюю структуру данных, особенно это касается динамических систем.

В методологическом плане все общие выводы, полученные таким образом, имеют статус эмпирических обобщений и, строго говоря, не могут распространяться за пределы изученной области. Фундаментальную ценность они получают, только будучи переформулированы в виде теоретических гипотез, обычно включающих или предполагающих квантор всеобщности («всегда при таких-то условиях…»). Гипотезы же должны проверяться, причем, желательно на другом материале — не на том, на котором были получены первичные модели — эмпирические обобщения.

Складывается впечатление, что в обычной практике математического моделирования исторических процессов исследователи останавливаются на первом этапе (создание модели процессов, имевших место там-то и тогда-то), но редко переходят ко второму (теоретическое обобщение модели, которая должна работать всегда и везде при наличии условий заданного класса) и почти никогда — к третьему (проверка этой обобщенной модели на иных данных — из других мест и других эпох).

Именно продвижение в данном направлении является, на мой взгляд, «царским путем» к достижению математической историей (клиодинамики) статуса настоящей фундаментальной науки.

Рассмотрим известную проблему существования и статуса законов истории. Теоретизация исторической динамики уже подразумевает, что некие скрытые сущностные закономерности обусловливают наблюдаемую регулярность исторических явлений (тренды, циклы, паттерны изменений и прочее). Гораздо сложнее вопрос об онтологическом статусе и характере этих «сущностных закономерностей». Очевидно, они отличны от каких-либо «натуральных видов», таких как часы, гомеостат или Солнечная система. Обычно при этом указывают:

·     на сознание и свободную волю людей – исторических акторов,

·     на неповторимость обстоятельств исторических ситуаций,

·     на множественность и крайнюю изменчивость причинных факторов и

·     на неустранимую случайность.

Эти отличия дают возможность некоторым авторам утверждать, что в социально-исторической действительности вовсе нет «управляющих зако­номерностей» [Little 1993]. Если с такой позицией согласиться, что теоре­тизация и математизация истории оказываются совершенно бесперспек­тивными: можно сколь угодно изощренно манипулировать данными, изо­бретать новые и новые понятия и концептуальные конструкции, но быть обреченными оставаться только на феноменальном уровне.

Более перспективной представляется следующая онтологическая уста­новка: сущностные закономерности, управляющие социально-историче­скими явлениями, есть, познаваемы, но они сами:

·     изменчивы,

·     сложны,

·     включают в себя закономерности человеческого сознания и поведения (которыми иногда можно пренебречь, а иногда – нет),

·     открыты привходящим обстоятельствам, в том числе случайного характера.

Задача методологии теоретической истории, в том числе, методологии математического моделирования исторической динамики, — разрабатывать исследовательские логики и подходы, которые учитывали бы эту сложность, оставаясь при этом объективными, воспроизводимыми, на­дежными и эффективными.

Вопрос о существовании «исторических законов» следует модифицировать таким образом. В предположении существования внутренних управляющих закономерностей, которые обусловливают регулярность исторических явлений (раскрываемую в том числе математической обработкой данных), какие известны и какие требуются принципиальные философские и методологические подходы, позволяющие преодолеть известные затруднения:

·     наличие у людей сознания, свободной воли, собственной рефлексии над закономерностями,

·     высокая значимость случайных констелляций обстоятельств т соответствующая «неповторимость» исторических ситуаций,

·     множественность, разнородность, взаимосвязанность и изменчивость причинных факторов?

Есть проблемы весьма высокого уровня философской абстракции об онтологическом статусе сущностей, сущностных закономерностей, законах и т.д. Эти общие вопросы, казалось бы, имеют отдаленное отношение к математической истории, но если их оставить нерешенными, то как говорил мудрый классик, будешь при решении конкретных задач каждый раз на них наталкиваться.

Некоторые исследователи считают категорию «сущность» устаревшей. Как правило, сущность при этом ассоциируется с вечностью, изолированностью, неизменностью и т.д.

 «Сущность» – классическая познавательная категория, используемая в паре с «явлением» (феноменом). Сущность порождает явления, сущность более устойчива, чем явления. Сущность обычно скрыта от непосредст­венного наблюдения, но к ней возможен доступ специальными средст­вами (обычно в естествознании это физические приборы с обработкой данных, а в социальных науках всевозможные интерпретации наблюде­ний, и также логическая и математическая обработка данных). Надежный доступ к сущности делает ее явлением, соответственно можно спрашивать о «более глубокой» сущности.

Заметим, глубина здесь не означает гартмановских онтологических слоев, а кореллирует с познавательными достижениями. Сущности и яв­ления принадлежат одному миру, «сделаны из одного теста». Соответст­венно, феноменальные (являющиеся) закономерности – это как бы непо­средственно воспринимаемые регулярности (тренды, паттерны и проч.), точнее те, к которым есть надежный познавательный доступ, например демографические кривые или циклы Кондратьева.

Сущностные (они же управляющие по Литтлу) закономерности вклю­чают такие скрытые (пока) компоненты и их изменения, которые произ­водят феноменальные закономерности.

Термин может не нравиться (хотя не пойму, чем он хуже чем «явле­ние» или «причина»), но категорией «сущность» пользуются (в точности как мольеровский герой говорил прозой, не зная этого) каждый раз, когда исследуют то, что порождает явления, пусть называют это механизмом, внутренней природой и т.п.

Разумеется, сущности, в том числе лежащие в основе исторических феноменов сущностные (управляющие) закономерности, меняются со временем, как все в этом мире. Сущности могут быть сложными и много­составными (вовсе не обязаны быть «простыми» как древнее понятие о вечной и неделимой душе). Замените слово «сущность» на почти полный эквивалент «природа явления» и все встанет на свои места. Просто поня­тие «сущность» удобнее: можно говорить о множествах сущностей, о взаимосвязи между сущностями и т.д., а с «природами» так уже не полу­чится.

Бессмысленно выстраивание каких-то умозрительных классификаций или иерархий сущностей, законов и закономерностей, поскольку статус каждого элемента из этих рядов напрямую зависит от развития познания, от средств доступа, от надежности методик, наконец, от позиции наблю­дения [Fuchs 2001].

Как понимать законы и закономерности? Объективистски – как особые предметы, или системы, в мире, управляющие явлениями или конст­руктивистски — как семантику научных суждений, удовлетворяющих не­ким эпистемологическим критериям? Целесообразно развести законы (теоретические суждения с всеобще-условной формой и наличием эмпи­рического подкрепления) и закономерности (структуры объектов, которые описываются и объясняются данными законами). Здесь проблема пере­мещается к статусу загадочных «объектов». Если данные объекты — яв­ления (феномены с надежным познавательным доступом), то речь идет о феноменальных (наблюдаемых) закономерностях, например, демографи­ческих трендах. Если данные объекты — сущности, порождающие эти яв­ления, то речь идет об управляющих закономерностях, например, совме­стном действии факторов урбанизации, роста образования женщин, ха­рактера и эффективности государственной политики по поддержке или по ограничению рождаемости, появления контрацептов, запрета или разре­шения абортов и т.д.

Фукс в той же работе убедительно показал, что нескончаемые фило­софские споры относительно реализма (объективизма) и конструктивизма (конвенциализма) обусловлены общей неверной предпосылкой: будто бы тот или иной статус можно приписать раз и навсегда одному и тому же элементу (например, закономерности). Сделать этого нельзя, потому что этот статус напрямую зависит от позиции наблюдателя. Исследователи-предметники, изучающие закономерности, обычно трактуют их вполне объективистски и натуралистически. Взирающий на ученых философ (ме­тодолог, социолог), скорее, будет рассматривать эти «закономерности» в качестве созданных интеллектуальным сообществом конструктов.

Здесь студенты нередко спрашивают: как же на самом деле? Беда в том, что при признании неустранимой множественности и разнородности позиций наблюдения, оказывается, что никакого «на самом деле» уже нет. Примерно так же, как нет и кантовского «трансцендентального субъекта», которому открыты все истины мира.

Вопрос о том, какую «конкретную пользу обществу» принесет открытие исторических закономерностей, имеет скрытую предпосылку о необходимости прагматического оправдания научных исследований. Следует сделать упор, особенно в период становления нового научного направления, на самоценности фундаментальных исследований общества и истории.  Ни в коем случае нельзя самим строить для себя ловушку, чтобы любые последующие шаги, проекты, результаты, изобретения математических и аппаратных средств оценивались с позиций: «И какая же от всего этого польза обществу?». Отвечать нужно с римской твердостью и прямотой: «Ничуть не меньшая, чем доказательство Большой теоремы Ферма, открытие новой далекой галактики или открытие еще одного типа микрочастиц».

При этом, во внутренних профессиональных обсуждениях, разумеется, нужно периодически возвращаться к вопросам и пользы, и прогнозов, и перспектив социальной инженерии. Что касается прогнозов, то они на­прямую зависят от качества и предсказательной силы получаемых теорий. Когда появятся такие теории, то и прогнозы можно будет делать и прове­рять. Прекрасный позитивный пример: теоретическое предсказание Р.Коллинзом распада «Советской империи» (Варшавского блока и СССР) на основе геополитической теории и анализа наличных данных 1980 г. по тогдашним обеим сверхдержавам [Коллинз 2000, Розов 2002, глава 4]. В этом успешном и методологически выверенном (строго гемпелевским [Гемпель 1942/2000]) прогнозе математическая обработка данных ограни­чивалась самой элементарной арифметической операцией сложения! Так подтверждается мой ключевой методологический тезис: главный приори­тет — концептуальное качество гипотезы и теории; изощренность ма­тематического аппарата иногда бывает нужна, иногда — излишня, а без содержательной понятийной конструкции рискует оказаться бесполез­ным декоративным наукообразием.

Что касается научного обеспечения социальной инженерии, то «поезд давно ушел». Инициативу перехватили и достаточно успешно западные, главным образом, американские, экономисты (иногда в связке с социоло­гами и политологами). Об этом С.Гуриев прочел интересную лекцию «Роль экономики в становлении современных общественных институтов» в клубе Билингва (стенограмма есть на сайте polit.ru). Теперь не только в США и ЕС, но и в Мексике каждый новый закон принимается только при условии impact evaluation (оценки влияния) — специального эмпириче­ского исследования на контрольных социальных объектах с обязательным применением методов математической экономики. Когда отец миросис­темного анализа И.Валлерстайн побывал очередной раз в России и пер­вый раз в послереволюционной Украине, он сказал сочувственно и обод­ряюще: «Все здесь у вас очень интересно, динамично, многообещающе, но по уровню социального и интеллектуального развития и Россия и Ук­раина еще далеко отстают от Мексики». Теперь понятно, что обидеть он не хотел, а просто фиксировал очевидный факт.

Изобретать велосипед с выведением социальной инженерии из исторических моделей и теорий не следует. Нужно внимательно изучать результаты экономистов и социологов (а их экспансия в области социальной и культурной жизни оказывается безграничной[†]), контактировать и сотрудничать с ними, проводить совместные исследования, проверять их теории на историческом материале и «подсовывать» им свои модели для проверки их методами на актуальных данных. Только при этих условиях я вижу реальную возможность сделать исторические концепции и соответствующие математические модели полезными для социальной инженерии.

Тут у математических историков обычно подает голос собственная гордость («Не хотим идти на поклон к каким-то экономистам!»). Я бы от­ветил на это так: «Тогда нечего и фантазировать относительно пользы ма­тематической истории для общества». У экономистов и социологов в этом аспекте накоплены, по крайней мере, три преимущества: 1) довольно чет­кие и практически используемые представления о норме (общественной пользе, равновесии, благотворности для социального развития и проч.); 2) значительный опыт работы с данными, касающимися как раз наиболее острых социальных проблем (бедность, бездомность, наркомания, имми­грация, расовые проблемы, юношеская преступность и проч.); 3) опыт со­трудничества с государственными институтами и общественными органи­зациями, направленного именно на исследование и практическое решение социальных проблем.

Предполагать, что математическая история сумеет пройти мимо этих достижений и вдруг напрямую окажет большую пользу обществу с помо­щью своего специфического подхода и познаний, по меньшей мере, оп­рометчиво.

Мораль проста: крепи смычку с экономистами и социологами, уже давно и весьма эффективно использующими математику в изучении кон­кретных социальных проблем.

Как воспринимается обществом математическая история?  Нынешнее российское общество в своей массе про это ничего не знает и знать не хочет, довольствуясь Пикулем и К^о. Большинство историков и шире, гуманитариев, надолго отравлены «Черной Чумой постмодернизма» (эпитет заимствую из беседы с Бобом Карнейро), поэтому бегут от теории и от математики как черт от ладана. Очень немногие историки сами способны работать со статистическими данными. Историки по моим наблюдениям (м.б. кому-то больше повезло) крайне ревнивы, обидчивы и болезненно реагируют на любую воображаемую опасность чужого интеллектуального превосходства, особенно, на в их монопольной епархии. Терпеть математиков они могут, но только на подсобных ролях, а уж философов и теоретиков — ни за что.

Разумеется, нужно работать над формированием групп поддержки среди научной молодежи, в том числе и на исторических факультетах. Однако в роли главных союзников и коллег я вижу обществоведов разных специальностей, понимающих значимость теорий и строгого эмпириче­ского обоснования теорий. Кроме упомянутых экономистов это также со­циологи, политологи, антропологи, демографы, регионоведы. Все они по­нимают, что открываемые в теориях современных обществ сущности и закономерности каким-то образом должны были проявляться и в прошлом — в истории. Поэтому поле для дискуссий и сотрудничества есть всегда.

Наряду с перекрестным посещением конференций и публикациями статей по математической истории в дисциплинарных журналах наиболее перспективный путь: совместная работа над проверкой каких-либо теоре­тических гипотез на актуальном и на историческом материале. При со­вместимости данных будет прекрасное взаимное подкрепление, при про­тиворечивости — отличная головоломка для дальнейших исследований.

Согласно известной остроте каждая новая формула в книжке сокра­щает количество ее читателей вдвое. Профессиональные тексты по мате­матической истории не могут обойтись без формул, что никак не соответ­ствует интенциям расширить круг исследователей, привлечь студенче­скую молодежь, завоевать сердца историков, заинтересовать интеллекту­альную читающую публику и проч.

П.Турчин в книге «Война и мир и война» [Turchin, 2007, p.263] приво­дит метафору экономиста Пола Крюгмана, согласно которой математиче­ские модели, формулы и даже графики — это лишь строительные леса, нужные в самом процессе постройки дома. Когда дом готов, все леса уби­раются и остается только «простой английский язык» (у нас пусть будет русский).

В среде системотехников популярность имеет сравнение любого сложного детализованного проекта с телевизором, который предстает од­ной стороной конструкторам, инженерам и мастерам-ремонтникам (слож­нейшая внутренняя начинка, освоение которой требует долгого обучения и высокого профессионализма) и другой стороной — телезрителям (включишь – работает).

Проведем теперь простые сопоставления:

·                                  конструкторы и телемастера – математические историки,

·                                  телезрители – читатели-историки, читатели, интересую­щиеся историей, но не желающие или не способные вникать в математи­ческую кухню;

·                                  внутренняя сложная начинка телевизора – математиче­ские методы и модели;

·                                  пульт или панель управления (включишь – работает) – простой русский язык без формул (прочел – понял).

Каждый телевизор проектируется дважды: как внутренняя начинка и как внешний дизайн с пультом управления. Аналогия подсказывает, что каждая статья или книга по математической истории также должна рас­падаться на две части: с математическим аппаратом и без такового. Важный критерий — чтобы читатель понял основное содержание, смысл, ход рассуждений, выводы, при этом его не коробили бы никакие формулы (графики и диаграммы я бы оставил — часто они еще проще и нагляднее выражают мысли, чем слова). При этом читатель не должен испытывать комплекс неполноценности относительно своего непонимания математи­ческой основы выводов (как телезритель, смотрящий новости, не пережи­вает относительно своего невежества по поводу диодов и электронных пучков). В то же время, для читателя, заинтересовавшегося обоснованием тезисов, должна быть открыта возможность доступа к ним: в приложении, или специальной части статьи (книги) должен быть приведен аппарат с пояснениями. Более радикальный способ: писать каждую статью (книгу) в двух отдельных вариантах: для искушенных коллег и для более широкой публики, причем с перекрестными ссылками. Наконец, есть промежуточ­ные пропедевтические варианты, когда в основных формулах вместо букв ставятся словесные формулировки.

Так или иначе, всегда следует рефлексировать цель и направленность публикации, способности предполагаемого адресата, баланс между стро­гостью обоснования и доступностью изложения.

Относительно роли баз данных в развитии теоретической и математической истории  имеется несколько ключевых проблем.

Первое — исходная онтология и соответствующая концептуальная структура — формальная оболочка для собираемых данных. Здесь нельзя обойтись без общих предпосылок и категорий, но выбор их крайне неоче­виден. Достаточно указать на политическое и пространственное деление. Современная статистика опирается на четкий ряд национальных госу­дарств, но даже для Европы поствестфальской эпохи здесь возникают трудности, что уж говорить про остальные части света.

Второе — совместимость разных баз данных, нужна ли она вообще, нужен ли некий общий минимум или стандарт. Очевидно, что историче­ских баз уже много и дальше они будут плодиться примерно как все ос­тальные базы данных, библиографические классификации и проч. Слиш­ком большая, неуправляемая разношерстность, полная несоизмеримость данных приведут, скорее, к хаосу и головной боли, чем к чаемой упорядо­ченности исторических явлений.

Третье — невероятная трудоемкость сбора данных и заполнения имеющихся баз. Это вопрос не только кадров, квалификации и рабочего времени, но и мотивации будущих кодировщиков.

Четвертое — уже обсуждавшаяся и, вероятно, вечная проблема досто­верности исторических данных (в том числе, с учетом поколебленной очевидности традиционной хронологии до XVI в. и всей истории Архаики и Античности).

Пятое — болезненный вопрос собственности на базы данных и по­рядка доступа к ним. В энтузиастическом подъеме при создании нового направления кажется, что все в дальнейшем будет открытым и бесплат­ным. Практика трудоемкого создания антропологических баз данных (Мердок и супруги Эмберы) показывает их эволюцию к коммерческому использованию. Да и странно было бы, если бы локальное сообщество (лаборатория) потратило многие годы кропотливого труда на создание базы данных, а затем никак не пыталось компенсировать усилия и затраты. По российской привычке мы часто ударяемся в крайности и возможен соблазн «делать бизнес» на исторических данных, что затормозит коммуникацию и развитие исследований. Как найти золотую середину — важная проблема, решение которой нельзя откладывать слишком надолго.

Главные ограничения использования математических моделей в истории очевидны: наличие, полнота и качество данных, их измеримость, а также наши способности к теоретической интерпретации результатов.

Во избежание нарушения границ возможностей Д.Литтл предлагает следующие императивы: не пытаться выявлять сущностные управляющие закономерности и оставить все поползновения к созданию исторических теорий, обладающих предсказательной силой. Возражение таково. Когда исследовательское сообщество жестко фиксирует границы своих возможностей, оно всегда попадают в ситуацию самоисполняющегося пророчества. Если члены сообщества соглашаются с запретными границами, то можно делать надежный прогноз — они никогда за них и не выйдут, не увидят нового, лежащего за пределами границ.

А вот члены других сообществ, не удосужившихся до такого полицей­ского самоограничения, увидят и с успехом начнут исследовать. Все такие границы напоминают магический круг, который гоголевский герой начер­тил вокруг себя и запретил себе выходить из него, чтобы не сожрали тем­ные силы.

Предлагаю совсем другой принцип: для теоретизации (и вспомога­тельной математизации) доступны любые исторические явления. Наша се­годняшняя неспособность к этому обусловлена нашими же частными и преодолимыми ограничениями в подходах к структурированию данных, точках зрения, способности выделять аспекты, методах сравнения, логи­ческих схемах, предметных и математических понятиях и т.д. и т.п. Надо искать, преодолевать себя, «ищущие обрящут».

Приведу в подтверждение этих слов часть стенограммы лекции С.Гуриева относительно завидной самонадеянности современных хоро­ших (увы, в подавляющем большинстве американских) ученых-экономи­стов.

«Психология человека – это самое тонкое место, в котором экономические модели, наверно, применимы в наименьшей степени. Но экономисты не сдаются, ставят эксперименты на живых людях. Более того, есть область экономики, которая называется ней­роэкономика, где вам прикрепляют датчики и пытаются замерить, какая именно область мозга отвечает за взаимность, за чувство справедливости, а какая за эгоизм, максимизацию собственных доходов. Экономисты – люди самоуверенные, как вы уже, наверное, поняли, и считают, что любая формальная модель – это лучше, чем отсутствие модели. Потому что формальную модель, по крайней мере, можно раскритиковать. Неформальную модель и раскритиковать нельзя, поэтому все равно, есть она или нет. Это дело веры. Вы можете верить в то, что ваш коллега прав или не прав. А в экономике вы можете сказать: «Вот ваши данные, вот ваши предположения. Они не работают». И в этом смысле, экономисты, с одной стороны, более уверены в себе, а с другой стороны, и более честны по отношению к своей аудитории» [Гуриев, 2006].

Подведем итоги. Строгие методы, логика и математика, нужны вовсе не как сервильное вспоможение традиционной истории (обычно узко локальной и плоско эмпирической) и традиционным историкам (обычно неспособным мыслить теоретически, в частности, формулировать общие проверяемые гипотезы), а как основа структурирования данных и эмпирической проверки для новой — теоретической истории, родной сестры  других теоретически ориентированных социальных наук: социологии, экономики, демографии, политологии, антропологии, психологии.

Между прочим, отсюда следует и вполне практический вывод каса­тельно подготовки будущей генерации историков. Математический аппа­рат им следует давать лишь во вторую очередь, а в первую — привить вкус к теоретическому мышлению, живой интерес к построению схем, моделей, конструкций, понимание важности и убежденность в возможно­сти их проверки. На эту взрыхленную почву уже можно бросать семена математических изысков.

К списку публикаций

 

Библиография

Гемпель К. 2000. Функция общих законов в истории. Время мира 1: 13–26. http://abuss.narod.ru/Biblio/hempel.htm

Гуриев С. 2006. Роль экономики в становлении современных общественных ин­ститутов. Стенограмма лекции в клубе «Билингва». www.polit.ru.

Коллингвуд Р. 1980. Идея истории. Автобиография. М.: Наука.

Коллинз Р. 2000. Предсказание в макросоциологии: случай Советского коллапса. Время мира 1: 234–278.

Левитт С., Дабнер С. 2007. Фрикономика. Мнение экономиста-диссидента о не­ожиданных связях между событиями и явлениями. М.: Вильямс.

Розов Н. С. и др. 2001. Разработка и апробация метода теоретической истории. Новосибирск: Наука (выпуск 1 серии коллективных монографий «Теоретическая история и макросоциология»).

Розов Н. С. 2001. Философия и теория истории. Книга 1. Пролегомены. М.: Логос. 2002.

Турчин П. В. Перспективы математической истории: cсуществует ли качественное различие между исторической и естественными науками? //??

Fuchs S. 2001. Against Essentialism. A Theory of Culture and Society. Cambridge, MA: Harvard University Press. 2001.

Little D. 1993. On the Scope and Limits of Generalizations in the Social Sciences. Syn­these 97(2):.

Stinchcombe A. 1987. Conctructing Social Theories. The University of Chicago Press. Chicago and London.

Turchin P. War and Peace and War: Life Cycles of Imperial Nations. New York, NY: Pi Press.