Другие публикации

 

РОССИЙСКИЙ МЕНТАЛИТЕТ:

НАИБОЛЕЕ КОНСТРУКТИВНЫЕ КОНЦЕПЦИИ И ИХ КРИТИКА

Н.С.Розов

 

Опубликовано: Мир России, 2011, №1

Народ с одной понятен стороны

С другой же стороны он непонятен

И все зависит от того, с какой зайдешь ты стороны

С той, что понятен он, иль с той, что непонятен

Дмитрий Александрович Пригов

 

Российский национальный характер:
тема популярная и темная

Обращение к литературе о национальном менталитете, российском характере, политической культуре (в последние годы весьма объемной и разношерстной) дает крайне удручающее впечатление. Написано очень много, тексты преимущественно весьма идеологизированные, вплоть до кликушеских.

С трудом обнаруживаемое из-под толстого слоя штампов (духовность-соборность-коллективизм-всечеловечность) концептуальное содержание почти целиком относится только к статике, практически нет работ об исторической динамике развития национальных менталитетов, тем более, о причинах, условиях, механизмах и закономерностях требуемых изменений.[1]

Ни в отечественной, ни в зарубежной литературе не удалось обнаружить готовых с использованию теорий социальной и ментальной динамики в соединении с анализом особенностей, изменчивости и разнообразия российского менталитета.

Обобщим и представим многократно описанные одобряемые свойства российского национального характера [Степун 1928; Бердяев 2004, Лихачев 1990: Вышеславцев 1995, Пибоди и др. 1993; Касьянова 1994; Кукоба 2004;].

Общими достоинствами российского характера, как правило, считают адаптивность и самостоятельность, изобретательность и восприимчивость к новому, стойкость к лишениям и терпение, душевную теплоту, заботу о близких. Отмечается наличие сильной тяги к справедливости, праведной осмысленной жизни, служению высоким идеалам, Родине; чувство долга, бескорыстное подвижничество, способность к самоотречению.

В дискурсе восхваления русского народа и национального характера трудностью является необходимость объяснения того, почему при таком благолепии история России столь трагична. Как правило, трудность преодолевается ссылками на последствия «татарского ига», на происки внешних врагов и иноземные влияния, на чрезмерную жестокость государства, «перегибы» отдельных правителей и т. п. При очищении от всех сугубо идеологических напластований такого рода концептуальное содержание этих взглядов оказывается крайне бедным и бледным, а столь популярная тема «русского характера» («русской православной духовности» и т. п.) весьма темной и непроясненной.

Гораздо более содержательными являются критические взгляды на особенности российского национального характера. Они тем более интересны для объяснения болезненных циклов российской истории, причин «застревания в колее» [Розов 2006] и внутренних массовидных препятствий для ее преодоления, перевала к новой логике исторического развития [Розов б/г].

 

(Пост)советский человек —
нелицеприятный взгляд социологов

Обычно в качестве общих недостатков, слабых черт русского народа (и шире — российского населения) указываются разобщенность, низкая самодисциплина и неспособность к самоорганизации без подчинения и принуждения, правовой нигилизм, патернализм и подданническая культура, максимализм и метания от крайности к крайности.

Характер советских и постсоветских людей обвиняют также в склонности к раболепию и холуйству и/или принуждению и насилию[2], а также к лицемерию, цинизму, низкопоклонству перед чужими образцами, к нетерпимости и шовинизму (см. ссылки выше, а также: [Мостовая и Скорик 1995; Кессиди 2000; Гудков 2004; Левада 2006а; Гудков, Дубин, Левинсон 2009].

Наиболее жесткой, но подкрепленной результатами многолетних социологических опросов Левада-Центра (ранее, Всесоюзного центра изучения общественного мнения — ВЦИОМа), является картина «простого советского человека».

Л.Д.Гудков, обсуждая взгляды Ю.А.Левады, пишет, что основу этого нормативного образца составляют следующие идеологемы:

·        «об исключительности или особости «нашего» (советского, русского) человека,

·        его превосходстве над другими народами, или, по меньшей мере — несопоставимости его с другими,

·        его «принадлежность» государству (взаимозависимость социального инфантилизма — ожиданий «отеческой заботы от начальства» — и контроля над собой, принятие произвола властей как должного),

·     уравнительные, антиэлитарные установки, соединение превосходства с ущемленностью (комплекс неполноценности) [Гудков 2007].

Как обнаружилось, постсоветский человек не особенно далеко ушел от советского, что позволило вначале Ю.А.Леваде [Левада 2006а], а затем Л.Д.Гудкову обобщить его характеристики.

«Советский» (постсоветский) человек — это:

·        массовидный, усредненный (т. е. ориентирующийся на норму «быть как все»), […] подозрительный ко всему новому и своеобразному; неспособный оценить достижение (в том числе понять поведение) другого, если оно не выражено в языке иерархии государственных статусов;

·         приспособленный, адаптированный к существующему социальному порядку, в том числе и через снижение порога или уровня запросов и требований; адаптация носит пассивный характер, поскольку массовый человек так или иначе, с ропотом или безропотно принимает произвол остающегося по-прежнему бесконтрольным «государства»;

·         «простой» человек, ограниченный (в интеллектуальном, этическом и символическом плане), не знающий иных моделей и образов жизни, […] ориентирующийся на упрощенные образцы отношений, более того, выдвигающий свою примитивность и бедность как «достоинство», как превосходство над «другими»;

·         иерархический человек, четко осознающий, что не только экономические и социальные блага […], но и человеческие права, внутреннее достоинство, уважение, «честь» […] распределяются соответствии с социальным статусом и положением в структурах власти;

·         хронически недовольный человек, прежде всего, тем, что предоставляется ему в качестве всем «положенного», а потому разочарованный, завистливый, фрустрированный постоянным и систематическим расхождением внутренних запросов, и тем, что ему «дано»;

·         считающий себя вправе обманывать всех, с кем он имеет дело: как начальство, власть, так и своих близких; это лукавый человек, демонстрирующий лояльность властям и своему окружению, но по-настоящему заботящийся лишь о своем выживании или об очень узко понимаемых прагматических интересах;

·         неуверенный в себе человек, поскольку […] он никогда не может полагаться на действие правил формальных государственных институтов, значит, на правовую и социальную защищенность, стабильность, предсказуемость условий своего существования […] имеет хронический комплекс недооцененности, коллективной ущемленности;

·         вместе с тем, его разочарованность и чувство неполноценности компенсируются сознанием своей (массовой, коллективной) исключительности, превосходства (причастности к чему-то «особенному», «сверхзначимому», «надындивидуальному» — великим державе, империи, народу) […];

·         эти чувства прорываются неупразднимой ностальгией по идеализируемому прошлому, к которому относят все несостоявшиеся мечты, […] страхи вплоть до ксенофобии и параноидальной убежденности в существовании внешних и внутренних врагов, темных сил и «заговоров против России»;

·        жесткость предъявляемых к нему нормативных требований и правил снимается не только двоемыслием и лукавостью, но и коррупцией (причем, эта коррупция двунаправленная: подкупается не только власть в лице разного рода чиновников и надзирателей, раздатчиков государственных услуг и благ, но само население — через различные подачки, привилегии, послабления, поощрения, посулы и разнообразные символические знаки избранности или хотя бы выделенности (включая и принадлежность к «особым» статусам и допускам)» [Гудков 2009, с.15-16].

Свойства национального характера выражают более глубокие структуры менталитета. Вполне естественно стремление выделить такие базовые (глубинные, корневые, системообразующие) составляющие менталитета, которые в основном определяют его свойства, а значит, и черты национального характера, особенности поведения, институтов, истории, «судьбы» и т. п. На что же опереться в данном случае?

 

Природа «русской души» — эзотерическая классика

В русской философской публицистике заслуживают внимания, прежде всего, воззрения Николая Бердяева, выраженные в книге статей «Судьба России» [Бердяев 2004] и др. Бердяев, по большей части, преисполнен вдохновения, многословен, цветист и поверхностен. Он часто возвращается к вопросам «русской души», постоянно повторяется, на разные лады говорит примерно одно и то же. Суждения Бердяева о «русской душе» явно многократно продуманы, по-своему выверены, главным образом, на основе собственных обобщенных наблюдений, исторических примеров, а также на материале русской общественной мысли (Радищев, Чаадаев и проч.) и новейшей на то время литературной классики (Достоевский, Толстой). Итак, согласно Бердяеву, «русская душа»:

а) женственна, ждет внешнего источника порядка, сама же имеет слабое мужское начало, соответственно, ей плохо дается форма, самодисциплина;

б) антиномична — широка и размашиста, во всем доходит до противоположных крайностей, ей плохо дается мера; указывается на связь с «бескрайними просторами России»;

в) религиозна, стремится к возвышенному, даже если она отвергает Бога и идеалы, то все равно с особой истовостью, духовным напряжением.

За прошедшие почти сто лет, несмотря на огромную литературу на ту же тему, продвижение в сравнении с идеями Бердяева, мягко говоря, скромное.

Подавляющее большинство авторов, пишущих на темы «русского характера», настроены почвеннически, державно-патриотически и пережевывают бердяевский пункт (в), противопоставляя его «бездуховности» Запада.

Либерально-западническое крыло меньше занимается этой темой, как правило, развивает идеи «традиционализма», «домодерности», «покорности», «рабства», т. е. социологизирует эзотерическую гендерную тему (а) того же Бердяева. На склонность к крайностям (в) сетуют почти все, но обычно не утруждают себя попытками иного объяснения, кроме как от «бескрайних просторов».

 

«Синкрезис» русского традиционного сознания —
культурологический взгляд

Весьма примечательна концепция культурного ядра традиционного слоя российского менталитета, недавно предложенная И.Г.Яковенко. Модель включает два яруса: системообразующий «идеал синкрезиса» и несколько производных от него смысловых компонентов.

«Синкрезис — такое состояние общества и культуры, когда все переплетено со всем и ничто не выделилось, не обособилось […] Фундаментальная особенность русской культуры состоит в том, что она фиксирует достигнутый на сегодня уровень дробления синкрезиса как последний, а далее противостоит дальнейшему его дроблению и в качестве абсолютного космического идеала видит ситуацию, когда мир вернется к вершинам синкрезиса. Иными словами, традиционная русская культура фундаментально противостоит объективному содержанию исторического процесса и интенционально, ценностно обращена к точке антропогенеза» [Яковенко 2009а, с.248].

Далее И.Г.Яковенко описывает производные элементы «цивилизационного кода»:

·           должное/сущее, причем, должное здесь — не только идеал, но и норма, которая обесценивает жизнь, обустройство окружения в сущем [там же, с.249];

·          эсхатологический комплекс, «отличительная особенность эсхатологического человека, состоит в том, что в своей душе он похоронил то общество, в котором живет. Окружающий его мир обречен окончательно и бесповоротно. Он погибнет с минуты на минуту. Бессмысленно совершенствовать мир, который погряз в грехе. Его невозможно улучшать. Нет смысла создавать что-то, накапливать, улучшать» [там же, с.250];

·          манихейская интенция, «мир предстает как арена вечной борьбы двух космических сил — Света и Тьмы, Добра и Зла, духа и материи. Однажды, в эсхатологической перспективе, эта борьба завершится победой Света, и духи Зла будут сброшены в бездну. Но до тех пор идет вечная борьба […] Противник манихея в любом случае — исчадие ада. Враг с большой буквы — целостная матрица, в которой по обстоятельствам только меняют имя очередного врага. Отношение к врагу как к человеку в принципе табуировано. Здесь можно вспомнить общественные страсти вокруг проблемы военных кладбищ для немецких, итальянских, румынских солдат, павших на просторах нашего отечества в прошлой войне» [там же , с.251-252]; манихейство противопоставляется рыцарству как уважению к достоинству противника;

·          мироотречная установка, «мир неприемлем по своей природе, а значит, всякие попытки исправить, усовершенствовать мир ни к чему кроме краха этих усилий и гибели души человека не приведут […] мироотречник отказывается идти во власть, бежит от любого крупного дела» [там же, с.252-253];

·          раскол культурного сознания, «в культуре живут и постоянно актуализуются две исключающие друг друга программы воспроизводства социокультурного целого […] доминирующим оказывается стремление подавить, а если есть возможность, уничтожить носителей противостоящей точки зрения» [там же, с.253];.

·          сакральный статус власти, «Власть — носитель истины, владелица всего сущего, источник инноваций, источник законов, стоящий над законом […] Она — субъект, порождающий «стокгольмский синдром» и т. д. Власть сверхценна и преимущественно субъектна» [там же, с.253-254];

·          экстенсивная доминанта, направленность на расширение деятельности, захват новых ресурсов в ущерб интенсификации наличного потенциала, оптимизации, инновациям, снижению издержек и т. п.

·          традиционно-имперская доминанта, «’правильное‘, естественное положение вещей предполагает существование России как традиционной континентальной империи» [там же, с.255],

также упоминаются в качестве более частных

·          репрессивный характер культуры и антипроцедурная интенция.

И.Г.Яковенко оговаривается, что здесь представлен только архаический слой российской ментальности, тогда как есть еще «уровень культуры, целиком заданный процессами модернизации», который непременно будет вытеснять представленную выше архаику [там же, с.258].

 

Преодолены ли «архаика» и «советскость» их критиками?

Сам И.Г.Яковенко не скрывает, что является убежденным либералом и западником, представителем именно «модерного» менталитета, отвечающего росту сложности, дифференцированности, динамичности современного мира[3]. Соответственно, представленный выше ряд черт архаичного сознания уже должен быть полностью преодолен, по крайней мере, в его четко сформулированной, выверенной, рациональной концепции. Л.Д.Гудков также многократно утверждал свою приверженность к стандартам «модерного», западного общества.[4] Следовало бы ожидать, что эти авторы, как минимум, в своих программных текстах, исполненных критики к «домодерным» традиционалистским и тоталитарно-советским ментальным характеристикам, сами их блестяще преодолевают. Так ли это?

Оказывается, многое из «домодерности» обнаруживается, пусть и в смягченном виде в обеих цитированных работах [Гудков 2009; Яковенко 2009а].

В роли должного, манихейского «Света» выступает сама современная (читай, западная) культура, соответствующий модернизированный уровень сознания, призванный вытеснить и заменить сущее, «Тьму» доминирующей в России ментальности — устаревшую архаику «заданную исторической инерцией и утратившую потенции к адаптированию своих носителей в стремительно изменяющемся мире» (Яковенко), постсоветскую ментальность как продукт разложения тоталитаризма (Гудков).

Представлен и эсхатологический комплекс: «последняя битва добра и зла, света и тьмы, которая завершится победой света» [Яковенко 2009а, c.250] — это и есть теперь «модернизационная трансформация» как «исключительно болезненный процесс» [там же, с.258], причем, с известным победителем. Л.Г.Гудков воздерживается от высказываний о будущем, но общий крайне пессимистичный тон его текстов весьма близок «настроению безнадежности», характерному как раз для «эсхатологического комплекса» и «мироотречности» по И.Г.Яковенко[5].

Раскол культурного сознания проявляется в обеих концепциях исключительно ярко через противопоставление «традиционного» («домодерного», «архаичного») и «модернизированного», причем, о равноправном диалоге между носителями этих ментальностей не сказано ни слова. Представители «модернизированного Света» вынуждены с горечью наблюдать, фиксировать и научно интерпретировать продукты гниения тоталитаризма (Гудков), либо они в некоем «исключительно болезненном процессе» вытеснят на обочину истории, в частные сферы не способных адаптироваться представителей «архаичной Тьмы» (Яковенко). Ни диалогичного, ни равноправного, ни рыцарского отношения здесь не просматривается.

Зато известна направленность более агрессивных носителей «модерности» не на собственное интенсивное совершенствование, а на экстенсивный, имперский захват чужих, занятых будто бы безнадежной архаикой, территорий, корпораций, фирм, банков.

Наконец, преклонение либералов-западников, перед «модернизированной культурой», «модерным», «динамичным» обществом (трактуемыми весьма синкретично!), очевидно, отличается от сакрализации власти в архаичной ментальности, но некоторые упомянутые тотемные черты — «носитель истины, источник инноваций, источник законов, всемогущество, сверхценность, требование жертв (болезненного процесса трансформации)» [Яковенко, 2009а, с.253,258] — все присутствуют.

 

Против манихейства и устаревших схем
идеологии «модерности»

Следует задуматься: что, собственно, означает явственное обнаружение в «модернизированном» слое российского сознания «архаических» черт, даже таких скандалезных, как тотемизм?

Прежде всего, это дискредитирует любые попытки проведения жесткой, идеологической («манихейской», если угодно) границы между «хорошим, прогрессивным, современным» и «плохим, отсталым архаичным»[6].

Неприемлемой также оказывается лежащая в основе такого рода разделений однолинейная схема культурной и социальной «модернизации» (того же «прогресса» из идеологии Просвещения XVIII века, только под другим именем).

Также становится очевидно, насколько опасно чересчур резко отделять себя, свои убеждения и мировидение от «предмета исследования».

Синкрезис как всепорождающее лоно для всех остальных ментальных компонентов[7] — идея красивая, опровергнуть ее невозможно, в принципе, поскольку невозможно найти что-либо в менталитете, не выводимое из синкрезиса.

Но это «достоинство» является и главной бедой концепции. Без столкновения с аномалиями она не будет развиваться, не перерастет в полноценную, эмпирически подкрепленную теорию, а лишь станет еще одной добавкой к давно уже переполненному накоплению непроверяемых гуманитарных интерпретаций [Розов 2009, часть 1].

Следует добавить, что центральная мыслительная схема, на которой держатся обе концепции, весьма уязвима. Согласно И.Г.Яковенко традиционный синкрезис (простота, неразличение, статика) уступает место аналитической разделенности (сложность, динамика). У Л.Д.Гудкова упрощенные (пост)тоталитарные институты никак не могут смениться сложными, многосоставными, полифункциональными «модерными» институтами.

Фактически здесь воспроизводится весьма давнишняя (чтобы не сказать, архаичная) идея эволюции Герберта Спенсера: «переход от бессвязной однородности к связной гетерогенности». Между прочим, другая спенсеровская идея о выживании наиболее приспособленных (что затем стало основой социал-дарвинизма) также проглядывает.

Всегда ли модернизация означает усложнение и умножение различений? Это отнюдь не очевидно. Например, общенациональное гражданство и единые для всех законы — это проще (если угодно, «синкретичнее»), чем крайне сложные конгломераты сословий и разные для них своды законов, к тому же, различные в каждой провинции, пересекающиеся с обычным правом и проч.

С тезисом о большей адаптированности носителей модернизированной культуры тоже не так просто. Представим китайца, японца или русского, плотно включенного в сети традиционных неформальных связей (клановых, родовых, «блатных» и проч.), знающего и аккуратно выполняющего все соответствующие традиционные ритуальные практики, исповедующего символы этих сообществ, и вернувшегося из-за океана «модернизированного» антипода, получившего продвинутое западное образование и отвергающего весь этот «домодерный хлам архаичного синкрезиса». Выигрыш и лучшая адаптируемость второго персонажа, как минимум, не очевидны.

 

Почему торгующий на рынке крестьянин многим в России
кажется предпочтительней оптовика?

Рассмотрим следующий пример, приводимый в пользу концепции «синкрезиса»:

«для традиционно ориентированного человека альтернатива — крестьянин выращивает урожай и сам продает его на рынке либо продает его оптовику, который организует торговлю, — однозначно решается в пользу первого из предложенных вариантов. Разговоры о том, что торговец наживается на производителе, не более чем рационализация безошибочного культурного инстинкта. Профессиональный производитель и профессиональный торговец — менее синкретичная, более аналитическая ситуация» [Яковенко 2009а, с.248].

Пример хороший, но ведь он допускает и иную интерпретацию. При объяснении и предсказании такого рода предпочтений можно апеллировать ко все объясняющим традиционным архетипам, а можно и к иным материям.

Автор этих строк специально провел несколько углубленных интервью с поборниками прямой крестьянской торговли, спрашивал о причинах и основаниях такого убеждения. В ответах мотив того, что «перекупщики беспардонно наживаются», конечно, присутствовал, но отнюдь не был главным.

 В фундаменте убеждений респондентов не было ничего, напоминающего «нерасчлененный синкрезис» или «изначальную простоту». Напротив, говорилось следующее: крестьянам лучше самим приезжать и продавать свою продукцию, поскольку их будут знать в лицо и даже по именам. Можно будет приходить к такому-то продавцу и точно знать, что купленная у него курица будет вкусной, потому что он кормит кур тем-то и тем-то и не обманывает. «А иначе покупаешь непонятно что непонятно у кого; вот один раз варил четыре часа это нечто, так бульон и мясо вообще были безвкусными».

Такой может взгляд показаться «домодерным» и совершенно устаревшим только с позиций наивного восхищения чудесами супермаркетов. Никаким «нерасчленным синкрезисом» тут и не пахнет. Более того, такой индивидуализированный тип потребления, весьма качественного и престижного, от своих, поименно знакомых производителей как раз и развивается в высокодоходных слоях западных обществ. Как видим, примитивная схема замены «традиционного» «модернизированным» вновь оказывается неадекватной.

От чего же зависит предпочтение прямой крестьянской торговли или услуг оптовиков? Более перспективно учесть:

·  во-первых, какой у человека больше опыт — покупать с рук у крестьян на базаре или в магазинах, супермаркетах, отрицательный он или положительный в каждом случае в плане доступности цен, качества продуктов, их товарного вида и т. д.

·  во-вторых, с кем из обсуждаемых агентов — с крестьянином или торговцем-оптовиком, вероятнее всего, будет идентифицировать себя и своих респондент, насколько чужой или свой для него торговец,

·  во-третьих, какова позиция, претензии, ожидания респондента в соответствующей политико-экономической структуре (допуск на рынок, проверки, налоги, поборы и т. п.).

Опыт покупателей в разных местах бывает разный.

При низкой конкуренции между оптовиками, они могут держать высокие монопольные цены и не особенно заботиться о товарном виде продуктов (например, вымыты, высушены, отобраны ли овощи). Зато они могут сохранять свою монополию и скрывать доходы от налоговой инспекции благодаря регулярным «заносам» (взяткам) местным властям, а также способствовать тому, чтобы крестьян с их низкими ценами не пускали на рынки.

Гипотеза состоит в том, что респонденты с прежним индивидуализированным покупательским опытом и негативным опытом в такого рода местах, раздраженные высокими ценами оптовиков, низким качеством их товаров, и/или идентифицирующие себя с крестьянином (вероятно, более бедные, менее образованные, более старшие, имеющие родителей или помнящие своих дедов и бабок из деревни), считающие вообще торговцев чужими и «спекулянтами», не видящие для себя и интересов своего круга никаких выгод от оптовых закупок, будут их отвергать.

Респонденты с покупательским опытом на высококонкурентных рынках, довольные качеством, разнообразием и ценой товаров, предлагаемых оптовиками, и/или идентифицирующие себя с современным бизнесом (имеющие более высокий доход, более образованные, более молодые, не помнящие своих дедов и бабок из деревни), видящие для себя и интересов своего круга явные выгоды от оптовых закупок, будут их приветствовать.

Объявить чохом первых приверженцами «нерасчлененного синкрезиса», а вторых — «дифференцированной модернизированной культуры» затруднительно. Тем не менее, сам тип высококонкурентного рынка с низкой добавленной ценой и высоким стандартом товаров вполне можно приписать «модерности», будто бы подтягивающей к себе и менталитеты всех участников. Как быть?

«Наука умеет много гитик». Для случаев такого рода есть методология критических экспериментов, в свое время блестяще реализованная Дюркгеймом в книге «Самоубийство»[8]. Общая идея — в составлении теоретической выборки:

а) найти группы респондентов с явной принадлежностью к традиционалистскому, «синкретичному» типу менталитета, но имеющих покупательский опыт на конкурентных цивилизованных рынках (с малыми наценками и высокими стандартами качества товаров), либо по каким-то причинам идентифицирующих оптовых торговцев как своих, либо получающих пользу от оптовой торговли крестьянскими продуктами для себя лично или своей организации; под такие категории могут, например, попасть пожилые люди из деревень и маленьких городков, эмигрировавшие в Германию или США, престарелые малообразованные родители, деды и бабки, близкие друзья семей оптовых торговцев, местные начальники, далекие от «модерности», но либо получающие от оптовиков мзду, либо заинтересованное в них как налогоплательщиках;

б) найти группы респондентов с явной принадлежностью к «модернизированному», «расчленяющему», «аналитическому» типу менталитета, но с негативным покупательским опытом на монополизированных рынках с «задранными» ценами, низким качеством товаров у оптовиков, знающими о том, крестьян не допускают на рынок, либо по каким-то причинам идентифицирующими себя с этими крестьянами, либо получающими прямую выгоду именно от крестьянской торговли; под такие категории подойдут, например, студенты и аспиранты, изучающие точные науки, но вынужденные экономить при покупке еды, либо являющиеся детьми, близкими родственниками, друзьями семей тех самых крестьян, либо это могут быть вполне образованные, «продвинутые в модерности» инспектора, налоговые чиновники, которые не сумели принудить оптовиков к коррупции, зато способны брать мзду с социально атомизированных и беззащитных крестьян, приезжающих в город торговать.

Какие факторы окажутся сильнее — на это сможет дать ответ только эмпирическое исследование.

 

Почему советский директор завода
для многих милее нынешнего собственника?

В своем другом примере И.Г.Яковенко поднимается в интерпретации почти до бердяевских духовных высот.

«Почему ревнителю традиции мил советский директор и не мил предприниматель — владелец завода? Дело в том, что советский директор объединял в своей персоне земную власть и собственность. (Строго говоря, он был не собственником, а распорядителем, но эти нюансы традиционное сознание не схватывает; директора часто называли «хозяин».) А как член райкома КПСС этот директор представлял еще и Власть небесную. Капиталистический предприниматель лишен всех этих атрибутов» [Яковенко 2009а, с.248-249].

 

Придание райкому КПСС атрибутов «Власти небесной» — это, конечно, остроумный риторический ход. Все же, дело состоит не в синкретическом объединении Неба и Земли в фигуре советского директора завода, а в чем-то другом.

Ключевой фрейм здесь, вероятно, включает государство как сферу власти для контроля и переделов, как источник раздач (ренты), как агент и организатор развития территорий «для всех». Директор советского (а теперь государственного предприятия) предпочтителен для советского и постсоветского человека (идеалтипического по Ю.А.Леваде и Л.Д.Гудкову) в сравнении с частным собственником по следующим причинам:

·  на советского директора «была управа» сверху, на него можно было пожаловаться вышестоящим властям; суду же (пост)советский человек обычно не доверяет, особенно, когда нужно судиться с начальством;

·  эти власти могли заставить директора совершить некий передел «для людей» — повышать зарплаты, выдавать премиальные, строить детские сады, поликлиники, базы отдыха, развивать, благоустраивать окружающую территорию и т. п.; даже если этого не делалось, сама мысль о возможности «заставить сверху» очень греет (пост)советского человека;

·  государственное, значит, общее, а это значит, «немножечко наше», поэтому выносить что-то ценное с государственного предприятия незазорно, и в позднесоветское время это не особенно каралось, даже считалось нормальным на самых высших властных уровнях;[9] по отношению к собственнику предприятия это уже выглядит кражей; выносить стало опасней и позорней, а фрустрация обычно перерастает в агрессию;

·  поэтому все обладатели прежней «общенародной» (=государственной) собственности, даже построившие что-то новое на бывшей государственной — «общей, нашей» — земле многими в России считаются ворами-«прихватизаторами».

Грубо говоря, дилемма такова: неприятие частной собственности, предпочтение государственной зависит в большей мере от синкретизма или от патернализма и подданнической культуры «лукавого раба»? Для проверки альтернативных гипотез опять же требуется составление теоретической выборки — следует найти:

а) группы респондентов с явственным «традиционным», «синкретическим» сознанием, но малым патернализмом, никогда не работавших на госпредприятиях, не пользовавшихся соответствующими благами, не бывших «несунами» и т. п., зато имеющих опыт судебных разбирательств с государственными или частными предприятиями;

б) группы респондентов с явной принадлежностью к «модернизированному», «расчленяющему», «аналитическому» типу менталитета, работавших на госпредприятиях, пользовавшихся соответствующими благами, бывших «несунами» и т. п., и не имеющих опыт судебных разбирательств с государственными или частными предприятиями.

Если группа (а) в большей мере предпочтет государственную собственность за заводы по сравнению с частной собственностью, чем группа (б), то концепция «синкрезиса» получит значимое эмпирическое подкрепление. Обратный же результат будет иметь фальсифицирующий характер по отношению к этой модели, зато подкрепит вышеприведенные рассуждения о государственном патернализме и подданичестве как главных детерминантах.

Вообще говоря, здесь уже намечена программа соответствующего социолого-экономического исследования. На мой взгляд, результаты его, скорее, опровергнут, а не подтвердят концепцию «синкрезиса» И.Г.Яковенко, но, разумеется, до получения эмпирических данных твердых утверждений делать нельзя. В любом случае именно такого рода исследования могут пролить свет на проблему особенностей российского менталитета.

 

Предпосылки анализа национального менталитета:
онтология и методология

Пословицы противоречат одна другой.

 В этом, собственно, и заключается народная мудрость.

Станислав Ежи Лец

Приведенные выше замечания не умаляют интеллектуальной ценности моделей Ю.А.Левады — Л.Г.Гудкова и И.Г.Яковенко, которые на сегодняшний день являются наиболее содержательными, ясными и конструктивными концепциями российского менталитета. Они вполне могут послужить опорой, точкой отсчета для развития исследований российского, постсоветского менталитета и национального характера.

Из проведенной критики следует извлечь следующие уроки:

·  следует избегать жестких дизъюнктивных делений менталитета на «хорошие» (прогрессивные, современные и проч.) и «плохие» (устаревшие, архаичные) слои; более вероятно, что в каждом поколении носителей менталитета имеется переплетение разнообразного нового и разнообразного старого;

·   оценка этих компонентов требует особой рефлексии исходных нормативных критериев — также, между прочим, смысловых элементов сознания с неизбывными корнями в ментальных стереотипах;

·  следует освобождаться от слишком грубых и простых (синкретичных!) схем однолинейного развития, чем грешит как раз сама теория модернизации; реальная историческая динамика включает множество противоречивых процессов; одного направления «вперед» попросту не существует;

·  следует избавиться от тотально распространенного в отечественной гуманитарии и неосознаваемого постулата о существовании в каждом круге явлений какой-то единой сущности («системообразующего принципа», «матрицы», «клеточки» и т. п.), обнаружив которую будто бы можно вывести и объяснить все явления этого круга;

·   каждому исследователю менталитета своего и, тем более, чужого и чуждого народа полезно пристально присматриваться к собственным мыслям, установкам, убеждениям и текстам — так ли уж далеко они отстоят от того, что отстраненно анализируется, тем более, порицается?

В чем же искать основания и источники свойств «русского национального характера»? Какова природа воспроизводства, динамики, эволюции российского менталитета? Наиболее перспективным представляется синтез институционального подхода с идеями специфики «русской власти» [Пивоваров, Фурсов 1999; Дубовцев, Розов 2007], этакратизма [Шкаратан 2009], ресурсного государства и рентного сословного общества [Кордонский 2008] с концепциями циклов истории России [Янов 1997; Розов 2006], микросоциологической традицией исследования интерактивных ритуалов [Коллинз 2002; Гофман 2004; Collins 2004]. Но это уже тема самостоятельного большого исследования [Розов б/г].

Другие публикации

 

 

Литература

Бердяев Н.А. Судьба России. М.: ООО «Издательство АСТ», 2004.

Вышеславцев Б. П. 1995: Русский национальный характер // Вопросы философии, № 6. С.116-117.

Горшков М. и др.: Массовое сознание россиян в период осуществления трансформации: реальность против мифов // Мир России,  1996. № 2.

Гофман И. Анализ фреймов. Эссе об организации повседневного опыта. М.: Институт социологии РАН, Институт Фонда «Общественное мнение», 2004.

Гудков Л. Д. 2004: Негативная идентичность. Статьи 1997-2002. М.

Гудков Л. Д. Социология Юрия Левады. Опыт систематизации // Вестник общественного мнения, 2007. № 4.

Гудков Л. Д. Условия воспроизводства «советского человека» // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2009.  № 2(100). С. 8-37. Электронный ресурс: http://www.ecsocman.edu.ru/images/pubs/2010/04/09/0000336866/vom_2009.2_x28100x29_8-37.pdf.

Гудков Л.Д., Дубин Б.В., Левинсон А.Г. Фоторобот российского обывателя // Мир России. 2009. № 2. С. 22-33.

Дилигенский Г. Г. Российский горожанин конца девяностых: генезис постсоветского сознания (социально-психологическое исследование). М.: ИМЭМО. 1998

Дубовцев В.А., Розов Н.С. Природа “русской власти”: от метафор – к концепции // Полис, 2007. 3.

Касьянова К. О русском национальном характере. М.: Институт национальной модели экономики, 1994.

Кессиди Ф.Х.: О парадоксе России // Вопросы философии, № 6. 2000.

Ковалев С. Политический идеализм и реальная политика: вызов XXI века // Ежедневный журнал. 3 марта 2010. Электронный ресурс: http://ej.ru/?a=note&id=9918.

Коллинз Р. Социология философий: глобальная теория интеллектуального изменения. Новосибирск. 2002.

Кукоба О. А.: Доминанты российского национального менталитета // Вестник Воронежского государственного университета. Серия: Гуманитарные науки. 2004. №2.

Лапкин В. В., Пантин В. И. Политические ориентации и политические институты в современной России: проблемы коэволюции. // Полис, 1999.№6. С. 70-80.

Левада Ю. Ищем человека: Социологические очерки. 2000-2005. М.: Новое издательство. 2006.

Лихачёв Д. С. О национальном характере русских // Вопросы философии. 1990. № 4. С. 3-5.

Ментальность россиян: (Специфика сознания больших групп населения). 1997. М.

Мостовая И. В., Скорик А. П. Архетипы и ориентиры российской ментальности // Полис. 1995. №4.  

Отцы и дети. Поколенческий анализ современной России. Сост. Ю. Левада, Т. Шанин. М.: Новое литературное обозрение. 2005.

Пибоди Д., Шмелёв А. Г., Андреева М. К., Граменицкий А. Е. Психосемантический анализ стереотипов русского характера: кросс-культурный аспект // Вопросы психологии.  1993. № 3.

Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Русская Власть и Реформы // Pro et Contra, 1999.Т. 4, № 4.

Розов Н.С. Цикличность российской политической истории как болезнь: возможно ли выздоровление? // Полис. 2006. № 3.

Розов Н.С. Историческая макросоциология: Методология и методы. Новосибирск: НГУ. 2009. http://www.nsu.ru/filf/rozov/hist-mc.htm.

Розов Н.С. Колея и перевал: макросоциологические основания стратегий России в XXI веке. РОССПЭН (в печати). Обзор содержании книги см.: http://www.nsu.ru/filf/rozov/publ/kol-per.htm.

Степун Ф. А. Мысли о России // Современные записки. Париж.1928. № 28.

Шкаратан О.И. Социально-экономическое неравенство и его воспроизводство в современной России. М.: ЗАО «ОЛМА Медиа Групп». 2009.

Яковенко И.Г. Теоретические основания цивилизационного анализа России / В поисках теории российской цивилизации. Памяти А.С.Ахиезера (сост. А.П.Давыдов). М.: Новый Хронограф, 2009. С.224-260.

Янов А.Л. Тень Грозного царя. Загадки русской истории. М. 1997.

 

Collins R. Interaction Ritual Chains. Princeton & Oxford. Princeton University Press. 2004.

Stinchcombe A. Constructing Social Theories. The University of Chicago Press. Chicago and London. 1987.

 


[1] Среди немногих исключений см.: [Мостовая и Скорик 1995. Горшков и др.1996; Дилигенский 1998; Лапкин и Пантин 1999; Ментальность россиян 1999; Гудков 2004; Отцы и дети 2005; Левада 2006а].

[2] «Все мы родом из так называемой «новой исторической общности» — советского народа, селекционированного, заново созданного Сталиным. Народ терпеливый, раболепный, подозрительный, злобно презирающий рефлексии, значит интеллектуально трусливый, но с известной физической храбростью, довольно агрессивный и склонный сбиваться в стаи, в которых злоба и физическая храбрость заметно возрастают. Вообще-то, эти свойства есть в любом народе, разница только в выраженности. Сталинские же селекционные критерии, были весьма высоки. Эти качества прямо планировались печатью и добровольно-принудительными собраниями как суперважная государственная задача: развитие в народе этих свойств, необходимых строителям коммунизма, но называемых, разумеется, совсем иначе — патриотизм, сознательность, бдительность, верность партии и прочее» [Ковалев 2010].

[3] «Постоянное продуцирование инноваций во всех срезах, на всех уровнях общества, отбор и тестирование этих инноваций по критерию эффективности, конкуренция внедряемых инноваций составляют ткань жизни динамичного общества и фон существования динамичного человека. Такое общество порождает особый тип человека — мыслящего в категориях оптимизации, открытого инновациям, способного к их порождению, оценке преимуществ каждой из них и внедрению наиболее эффективных. Отметим, что этот тип личности полярно противостоит традиционному человеку, ориентированному на воспроизводство устойчивой традиции, с недоверием относящемуся к любым нововведениям и не способному мыслить в категориях эффективности» [Яковенко 2009, с.245].

[4] «Сами базовые институты – представительская демократия, правовое государство, независимый суд, гарантия частной собственности, прав и свобод человека, обменные принципы рыночной экономики и т. п. – все это и есть те институты, которые систематически снижают уровень коллективного насилия и принуждения. Что бы ни писали критики (и во многом их утверждения абсолютно справедливы), эти институты в своем функционировании опираются на индивидуалистическую этику человека, учет этих ценностей в идее равенства, уважения индивидуальной свободы, признания интеллектуальной и этической дееспособности человека. Поэтому анализируя то, что происходит в обществах догоняющей или незавершенной модернизации, мы не можем не сравнивать их состояние с ценностными параметрами социальных структур западных стран» [Гудков 2009, с.22].

[5] «Особенность эсхатологического человека, состоит в том, что в своей душе он похоронил то общество, в котором живет. Окружающий его мир обречен окончательно и бесповоротно. Он погиб нет с минуты на минуту. Бессмысленно совершенствовать мир, который погряз в грехе. Его невозможно улучшать» [Яковенко, 2009а, с.250].

[6] Кстати, сам Ю.А.Левада предостерегал против идеологических фантомов и жестких дуалистических моделей, в пользу признания сложности и разнообразия мира (см. например: [Левада 2006а, с.166].

[7] «Установка на синкрезис представляет собой системообразующую характеристику. Последующие элементы цивилизационного кода специфицируют эту установку либо производны от нее [Яковенко 2009а, с.255].

[8] Более детально см.: [Stinchcombe 1987, p.18-22; Розов 2009, с.217-222].

[9] Федор Бурлацкий так вспоминал о Брежневе: «Саша Бовин, мой друг, который работал в Европе консультантом так говорил Леониду Ильичу: "Вот плохо живут, вы знаете, как, учителя и все остальные". А Леонид Ильич отвечал: "Саня, ты жизни не знаешь. Вот мы когда были студентами, мы разгружали вагоны. Один ящик туда, второй ящик туда, а третий — себе. Один мешок туда, другой мешок — туда, а третий — себе". Он считал это нормальным...» (http://www.1tv.ru/news/pozner/62303).